Счастье… Извечная тема философских рассуждений, заветный святой грааль, которым так стремится завладеть буквально каждый человек (и не человек тоже). У счастья множество обликов, на любой вкус. Никлаус с уверенностью может нарисовать картины, сюжеты которых будут олицетворять то, чего больше всего хочется его близким и знакомым.
На полотне с мечтами Ребекки — залитый солнечным светом просторный дом, и ослепительно улыбающаяся сестренка в объятиях любящего супруга держит на руках их первенца; все, что ей когда-либо было нужно — любовь и обычная человеческая жизнь в мире, без извечных угроз и опасных сражений.
Элайджа? Элайджа бы, пожалуй, аристократически сдержанно, но все же счастливо улыбался, скрестив руки на груди, стоя в дверном проеме и наблюдая, как в гостиной собрались все члены его дружной семьи и все вместе наряжают елку к Рождеству. И даже его горе-брат в этой утопии обрел бы покой, присоединившись к всеобщему веселью вместо того, чтобы строить коварные планы мести. И Хэйли, конечно же, мать-волчица присутствовала бы в самом центре картины, и именно к ней был бы обращен взгляд старшего из Майклсонов, а она бы дарила ему свою очаровательно-игривую улыбку в ответ.
Уютный бар с живой музыкой, и за большим круглым столом, вроде того, что имелся в знаменитом Камелоте — Марсель Жерар, окруженный своими верными рыцарями. Все его друзья живы, распивают вместе с ним виски, смеются над шутками, флиртуют с хорошенькими официантками. Вот она, идиллия его названного сына, построившего некогда целую империю с нуля на руинах, оставленных Майклом.
Черт, да Клаус даже может с легкостью представить себе мечту Давины — школьные танцы, свидания с каким-нибудь юным скрипачом, безопасное применение магии исключительно во благо.
Но что нарисовать на холсте, где должно быть изображено счастье Никлауса Майклсона? Горы трупов поверженных врагов, утопающие в их крови (в буквальном смысле: он бы вместо красок использовал именно ее)? Роскошный трон на самой вершине, и на нем — истинный Король с безусловной властью над всем миром? А подле него — смиренные родные и близкие, принявшие таким, каким он является, и не пытающиеся перетянуть древнейшего на сторону света, который тот давно перестал видеть?
Или же не перестал?.. Маленький блуждающий огонек внезапно замаячил на горизонте, слабый луч надежды на лучшее будущее — ребенок-чудо, который еще не появился на свет, но уже сумел затронуть знатно окаменевшее за десяток веков сердце гибрида. Было бы его достаточно, чтобы сделать Клауса счастливым? Хватило бы ему, как Ребекке, домашнего уюта или, как Элайдже, семейной идиллии?
— А что именно ты понимаешь под словом «счастье», дорогая? — с фирменной улыбкой отвечает первородный вопросом на вопрос, позволив увлечь себя из картинной галереи в водоворот оживленных улочек Нового Орлеана. — Аристотель говорил: «Одним счастьем кажется добродетель, другим — рассудительность, третьим — известная мудрость, а иным — все это вместе или что-нибудь одно в соединении с удовольствием или не без участия удовольствия; есть и такие, что включают в понятие счастья и внешнее благосостояние». Это понятие весьма индивидуально. И те немногие, кто желает мне счастья, вполне вероятно, не так его себе представляют, как я.
Он медленно шагает рядом с Камиллой, не отставая ни на шаг, и, в то время, как она со столь очаровательным, на его взгляд, любопытством то и дело озирается по сторонам, мужчина смотрит исключительно на нее. Не перестает пытаться компенсировать все те дни, что был лишен этого завораживающего зрелища. В ее глазах загораются озорные искорки всякий раз, как блондинка видит что-нибудь, вызывающее ее искренний интерес. Ее не привлекают витрины дорогих бутиков, мимо которых они проходят, не манят огни роскошных отелей или ресторанов. Зато Ками легко может застыть на месте, наблюдая за работой уличного художника, или заслушаться лирической мелодией, что исполняет миловидная смуглая девушка на своей скрипке, полностью поглощенная плавно льющейся музыкой.
— Мне доставляет удовольствие созерцание прекрасного, — вновь отзывается Майклсон, останавливаясь позади Камиллы, произнося эти слова почти на ухо. И он не имеет в виду воодушевленно касающуюся податливых струн смычком скрипачку, на которую едва взглянул краем глаза; нет, в этот момент Клаус любуется, как переливаются в лучах света золотистые локоны той, кого на самом деле считает олицетворением красоты, как внешней, так и внутренней. — Только прекрасное, к сожалению, обречено испытывать вовсе не радость, а разрушительные последствия моей привязанности.
Бывали моменты, когда он пытался быть тем хорошим парнем, которого в нем продолжали видеть Элайджа и Ребекка, и даже храбрая барменша, знающая первородного не так давно, но уже успевшая пострадать от этого знакомства. Да, в конечном счете все всё равно страдали, финал был неизбежно кровавым, полным сопутствующих жертв — и Никлаус не хотел, не мог допустить, чтобы О’Коннелл стала одной из них. Потому снова и снова представал в ожидаемой ипостаси жестокого монстра.
То, что многие считали его эгоизмом и деспотизмом, на самом деле являлось — странной, да, и все же — формой заботы. Во избежание страданий древнейший оградил собственное сердце непроницаемой броней и братьев с сестрой стремился таким же образом защитить, не позволяя им подпустить кого-либо слишком близко.
Но что, если он ошибался? Убеждал вот Камиллу покинуть город, сам держался от нее подальше, и каков итог? Они все равно встретились, словно это было предначертано судьбой. Может быть, пришла пора в нее поверить?
Клаус осторожно берет девушку под руку, увлекая под навес уличного кафе. Отодвигает деревянный стул, жестом приглашая присесть, затем сам опускается по другую сторону накрытого кружевной скатертью столика, делая вид, что внимательно изучает меню.
— Ты ведь тоже не даешь себя шанса быть счастливой, — тихо произносит он, вновь поднимая взгляд на свою спутницу и откладывает книжечку с перечнем блюд в сторону. — Могла бы сейчас быть где угодно. Загорать на каком-нибудь пляже, например, вдали ото всех этих бесконечных клановых войн. Но вместо этого ты тратишь свое время на беседы с упрямым гибридом. Камилла! — вдруг с наигранным удивлением восклицает Майклсон и расплывается в самодовольной улыбке, — Неужели это для тебя и есть счастье? Я польщен.
Таков Клаус Майклсон — он порой любит сводить серьезные разговоры к шуткам. И делает это сейчас, по привычке, хотя прекрасно знает, что не он один тут упрям и дать серьезный ответ все же рано или поздно придется.