[indent] В картинной галерее, работу которой Клаус Майклсон, как один из щедрейших покровителей искусства в Новом Орлеане, спонсировал, сегодня довольно людно. Мужчины и женщины медленно расхаживают меж заключенными в вычурные винтажные рамы полотнами, полушепотом обсуждая стиль автора и его идеи.
[indent] Автор, пожелавший остаться неизвестным и спрятавший свои инициалы на представленных работах так тщательно, что различить их можно было бы лишь с помощью сверхострого вампирского зрения, и то не факт, появляется вскоре после открытия, под видом обычного ценителя живописи, которого привлекла яркая рекламная вывеска. Клаус переступает порог галереи и спускается в выставочный зал, точно монарх, шествующий по тронному залу к своему престолу. Здоровается с владельцем, пожимает руки знакомым, притворяется, будто заинтересован загадочным художником, чьему творчеству посвящена грядущая неделя.
[indent] Но взгляд его с самого начала приковывает к себе хрупкая женская фигура, останавливающаяся у каждой из картин дольше остальных присутствующих. Он узнал бы ее, даже не обладая сверхъестественными способностями, лишь по этому изящному силуэту, по очертаниям, врезавшимся в память на всю оставшуюся вечность.
[indent] Первородный вежливо улыбается официанту и берет с подноса два бокала искрящегося шампанского, неторопливо, будто бы нерешительно, приближаясь к блондинке, отчетливее ощущая этот удивительный запах, ни с чем не сравнимый запах, — нежные цветочные нотки, сладость меда и пряность корицы, — не оставляющий ни единого сомнения, даже если бы оно было: это Камилла О’Коннелл.
[indent] — Самое красивое впереди, — мягко произносит Никлаус в ответ на комплимент, поравнявшись с девушкой и протягивая той один из бокалов.
[indent] Она вполне может отвесить ему очередную заслуженную пощечину или молча развернуться, уйти, не удостоив и словом, но их взгляды пересекаются, и он понимает: она единственная в этом помещении знает, что все полотна на выставке вышли из-под его кисти. Мужчина на миг опускает глаза, смущенно улыбаясь, но затем вновь обращает пристальный взор на Ками. Может, для него время течет иначе и те недели, что они не виделись, должны казаться сущим пустяком, однако проведенные вдали от нее дни и часы тянулись мучительно медленно и крайне уныло. Ему не хватало их душевных разговоров, не хватало ее звонкого смеха и этих милых ямочек, появляющихся на щеках, когда Камилла улыбается, не хватало ее проницательного и проникновенного взгляда цвета завораживающих океанских волн. И теперь он жадно пытался наверстать упущенное, не в силах смотреть куда-то еще, кроме как на нее.
[indent] — Позволь показать тебе, Камилла, — все так же негромко добавляет Майклсон после небольшой паузы.
[indent] Он сгибает правую руку в локте, жестом предлагая девушке за нее взяться, следуя вглубь длинного узкого зала, похожего на тоннель. В конце тоннеля — самая большая из его картин, которую О’Коннелл еще не видела, и, в отличие от прочих, самая светлая. С полотна на зрителя смотрит изображенный в полный рост золотоволосый ангел в легчайшем белом одеянии и с нежно-белыми крыльями. Ангел с небесного цвета глазами и, как замечает сразу несколько находящихся рядом гостей, начавших перешептываться, утонченными чертами замершей справа от Клауса Ками.

[indent] Он прекрасно помнит тот вечер, когда любимая сестренка устроила сюрприз не только Марселю, но, совсем о том не подозревая, и ему самому — пригласив на бал-маскарад храбрую и невероятно ослепительную в своем костюме ангела барменшу из Rousseau's. Помнит, как Камилла вошла в переполненный людьми и вампирами шумный зал, смущенно озираясь по сторонам, и в одно мгновение затмила собой всех присутствующих. Клаус, никогда не испытывавший ничего подобного, на какое-то время даже застыл, не двигаясь с места, совершенно оторопев, перестав слышать оглушительно громкую музыку, звон бокалов и мягкий шелест шелка, чужие голоса — все, кроме стука собственного, после избавления от проклятия вновь забившегося, сердца.
[indent] В тот момент Майклсон ощутил леденящий душу страх: сперва оттого, что хрупкая, как изящная фарфоровая куколка, блондинка очутилась в буквальном смысле кишащем кровожадными созданиями ночи помещении, а после — от накрывшего, точно девятый вал, осознания, что сей факт его не на шутку беспокоит. Когда это первородный волновался о ком-то, кроме себя любимого и своей семьи?..
[indent] Оцепенение спустя несколько секунд прошло, и Никлаус, натянув маску обаятельного дьявола, как ни в чем не бывало, в своей привычной иронично-шуточной манере завязал непринужденный разговор. Только тревожное ощущение так и не покидало его с тех пор, а еще — приводящее в замешательство, такое чуждое ему острое желание защитить эту удивительно проницательную девушку, несмотря на свою внешнюю хрупкость, столь сильную духом. Быть может, даже гораздо более сильную, чем он.
[indent] В тот вечер маленькая победа над Марселем не принесла древнейшему ожидаемой радости: сладкий вкус мести вытеснила горечь от созерцания расстроенной Ками, ставшей свидетельницей приступа гнева Жерара.
[indent] — Я помню каждый наш разговор, дорогая, — честно признается Майклсон, поворачиваясь боком к картине, внезапно оказавшейся в центре внимания, и тем самым закрывая от чересчур любопытных взглядов смутившуюся Камиллу, привлекающую еще больший всеобщий интерес. — Помню, как еще на маскараде ты тонко подметила стервозность Ребекки и мою неотразимость. — Кончики его губ растягиваются в лукавой ухмылке, но почти сразу же лицо гибрида принимает серьезное выражение, и он продолжает: — Тогда, в Rousseau’s ты открыла мне душу, рассказав о своем разбитом сердце и преданном доверии, а я… — Мужчина на мгновение запинается, не уверенный, уместно ли будет сейчас его признание и хочет ли вообще блондинка его услышать. Но ему кажется, что простых извинений недостаточно и пришла пора хоть каких-то объяснений. — Знаешь, не только ты в тот вечер подверглась внушению. Я вынудил тебя дать Марселю второй шанс, но сперва… сперва внушил себе, что ничего к тебе не чувствую и должен лишь использовать в качестве одного из своих шпионов. — Он кивает в сторону портрета Ками в облике ангела. — Роль дьявола мне больше к лицу, и быть им мне всегда удавалось лучше, чем быть хорошим парнем.
[indent] Людей вокруг них становится слишком много, и, осторожно приобняв девушку за плечи, первородный уводит ее в сторону, подальше от чужих любопытных взглядов.
[indent] — Мне правда искренне жаль, Камилла, — тихо произносит Никлаус, глядя ей в глаза. Потом коротко усмехается и отводит свой взгляд, боясь, что его пристальность напомнит ей о прошлых внушениях и испортит их разговор, так похожий на былые долгие беседы по душам, которых ему чертовски не хватало. — И я правда хочу попытаться стать тем самым «хорошим парнем»… — Он все же вновь обращает свой взор на девушку, чтобы после паузы завершить начатое предложение: — …для тебя.
Майклсон едва ощутимо проводит ладонью по ее щеке и закрывает глаза, сосредоточенно погружаясь в водоворот своей памяти.
[indent] — Поэтому позволь мне вернуть то, что я у тебя отнял, — говорит он и кончиками пальцев касается виска блондинки, направляя поток воспоминаний обо всех их встречах, которые когда-то заставил забыть, в ее сознание.
[indent] Ему следовало сделать это гораздо раньше, чтобы Камилле не пришлось прибегать к помощи магии и склеивать воедино сотни осколков, — вероятно, она даже не все смогла восстановить до этого момента. Но она была слишком зла на него, а Клаус — слишком упрям и увлечен глупыми интригами, чтобы попытаться что-то исправить.
[indent] Он лишь надеялся, что еще не слишком поздно. Потому, открывая глаза, добавил:
[indent] — И спросить, не согласишься ли ты поужинать со мной.

Счастье… Извечная тема философских рассуждений, заветный святой грааль, которым так стремится завладеть буквально каждый человек (и не человек тоже). У счастья множество обликов, на любой вкус. Никлаус с уверенностью может нарисовать картины, сюжеты которых будут олицетворять то, чего больше всего хочется его близким и знакомым.

На полотне с мечтами Ребекки — залитый солнечным светом просторный дом, и ослепительно улыбающаяся сестренка  в объятиях любящего супруга держит на руках их первенца; все, что ей когда-либо было нужно — любовь и обычная человеческая жизнь в мире, без извечных угроз и опасных сражений.

Элайджа? Элайджа бы, пожалуй, аристократически сдержанно, но все же счастливо улыбался, скрестив руки на груди, стоя в дверном проеме и наблюдая, как в гостиной собрались все члены его дружной семьи и все вместе наряжают елку к Рождеству. И даже его горе-брат в этой утопии обрел бы покой, присоединившись к всеобщему веселью вместо того, чтобы строить коварные планы мести. И Хэйли, конечно же, мать-волчица присутствовала бы в самом центре картины, и именно к ней был бы обращен взгляд старшего из Майклсонов, а она бы дарила ему свою очаровательно-игривую улыбку в ответ.

Уютный бар с живой музыкой, и за большим круглым столом, вроде того, что имелся в знаменитом Камелоте — Марсель Жерар, окруженный своими верными рыцарями. Все его друзья живы, распивают вместе с ним виски, смеются над шутками, флиртуют с хорошенькими официантками. Вот она, идиллия его названного сына, построившего некогда целую империю с нуля на руинах, оставленных Майклом.

Черт, да Клаус даже может с легкостью представить себе мечту Давины — школьные танцы, свидания с каким-нибудь юным скрипачом, безопасное применение магии исключительно во благо.

Но что нарисовать на холсте, где должно быть изображено счастье Никлауса Майклсона? Горы трупов поверженных врагов, утопающие в их крови (в буквальном смысле: он бы вместо красок использовал именно ее)? Роскошный трон на самой вершине, и на нем — истинный Король с безусловной властью над всем миром? А подле него — смиренные родные и близкие, принявшие таким, каким он является, и не пытающиеся перетянуть древнейшего на сторону света, который тот давно перестал видеть?

Или же не перестал?.. Маленький блуждающий огонек внезапно замаячил на горизонте, слабый луч надежды на лучшее будущее — ребенок-чудо, который еще не появился на свет, но уже сумел затронуть знатно окаменевшее за десяток веков сердце гибрида. Было бы его достаточно, чтобы сделать Клауса счастливым? Хватило бы ему, как Ребекке, домашнего уюта или, как Элайдже, семейной идиллии?

— А что именно ты понимаешь под словом «счастье», дорогая? — с фирменной улыбкой отвечает первородный вопросом на вопрос, позволив увлечь себя из картинной галереи в водоворот оживленных улочек Нового Орлеана. — Аристотель говорил: «Одним счастьем кажется добродетель, другим — рассудительность, третьим — известная мудрость, а иным — все это вместе или что-нибудь одно в соединении с удовольствием или не без участия удовольствия; есть и такие, что включают в понятие счастья и внешнее благосостояние». Это понятие весьма индивидуально. И те немногие, кто желает мне счастья, вполне вероятно, не так его себе представляют, как я.

Он медленно шагает рядом с Камиллой, не отставая ни на шаг, и, в то время, как она со столь очаровательным, на его взгляд, любопытством то и дело озирается по сторонам, мужчина смотрит исключительно на нее. Не перестает пытаться компенсировать все те дни, что был лишен этого завораживающего зрелища. В ее глазах загораются озорные искорки всякий раз, как блондинка видит что-нибудь, вызывающее ее искренний интерес. Ее не привлекают витрины дорогих бутиков, мимо которых они проходят, не манят огни роскошных отелей или ресторанов. Зато Ками легко может застыть на месте, наблюдая за работой уличного художника, или заслушаться лирической мелодией, что исполняет миловидная смуглая девушка на своей скрипке, полностью поглощенная плавно льющейся музыкой.

— Мне доставляет удовольствие созерцание прекрасного, — вновь отзывается Майклсон, останавливаясь позади Камиллы, произнося эти слова почти на ухо. И он не имеет в виду воодушевленно касающуюся податливых струн смычком скрипачку, на которую едва взглянул краем глаза; нет, в этот момент Клаус любуется, как переливаются в лучах света золотистые локоны той, кого на самом деле считает олицетворением красоты, как внешней, так и внутренней. — Только прекрасное, к сожалению, обречено испытывать вовсе не радость, а разрушительные последствия моей привязанности.

Бывали моменты, когда он пытался быть тем хорошим парнем, которого в нем продолжали видеть Элайджа и Ребекка, и даже храбрая барменша, знающая первородного не так давно, но уже успевшая пострадать от этого знакомства. Да, в конечном счете все всё равно страдали, финал был неизбежно кровавым, полным сопутствующих жертв — и Никлаус не хотел, не мог допустить, чтобы О’Коннелл стала одной из них. Потому снова и снова представал в ожидаемой ипостаси жестокого монстра.

То, что многие считали его эгоизмом и деспотизмом, на самом деле являлось — странной, да, и все же — формой заботы. Во избежание страданий древнейший оградил собственное сердце непроницаемой броней и братьев с сестрой стремился таким же образом защитить, не позволяя им подпустить кого-либо слишком близко.

Но что, если он ошибался? Убеждал вот Камиллу покинуть город, сам держался от нее подальше, и каков итог? Они все равно встретились, словно это было предначертано судьбой. Может быть, пришла пора в нее поверить?

Клаус осторожно берет девушку под руку, увлекая под навес уличного кафе. Отодвигает деревянный стул, жестом приглашая присесть, затем сам опускается по другую сторону накрытого кружевной скатертью столика, делая вид, что внимательно изучает меню.

— Ты ведь тоже не даешь себя шанса быть счастливой, — тихо произносит он, вновь поднимая взгляд на свою спутницу и откладывает книжечку с перечнем блюд в сторону. — Могла бы сейчас быть где угодно. Загорать на каком-нибудь пляже, например, вдали ото всех этих бесконечных клановых войн. Но вместо этого ты тратишь свое время на беседы с упрямым гибридом. Камилла! — вдруг с наигранным удивлением восклицает Майклсон и расплывается в самодовольной улыбке, — Неужели это для тебя и есть счастье? Я польщен.

Таков Клаус Майклсон — он порой любит сводить серьезные разговоры к шуткам. И делает это сейчас, по привычке, хотя прекрасно знает, что не он один тут упрям и дать серьезный ответ все же рано или поздно придется.

В ситуациях вроде этой, когда проницательной Камилле удавалось докопаться до тщательно скрываемой истины или же затронуть те струны души первородного, что давным-давно никто не затрагивал, — да и затрагивал ли когда-либо вообще? — Клаус прибегал к тактическому отступлению. Он со своей сверхскоростью уносился прочь раньше, чем девушка успевала тяжело выдохнуть и закатить глаза, мало удивленная столь предсказуемому поведению.

Да, как она правильно подметила еще с самых первых их встреч и разговоров, Майклсон боялся открыться кому-либо, безоговорочно довериться. Ему легче было изображать циничного психопата, безразличного к судьбе окружающих, чем позволить себе хоть на миг проявить слабость, а именно ею он считал сближение с кем-либо, кроме семьи. Паническая боязнь предательства одолевала его порой и в семейном кругу, однако в глубине души Никлаус знал, что ни Ребекка, ни Элайджа, ни даже Кол не желали ему смерти. Возможно, каждый из них был подчас не прочь запереть несносного братца в гробу, как он сам делал бесчетное количество раз, существуй волшебный кинжал, способный временно усыпить гибрида. Но на этом все: даже держа в руках смертоносный кол из древесины белого дуба, ни сестра, ни один из братьев не имели намерения использовать тот по назначению. Чего древнейший не мог с полной уверенностью сказать больше ни о ком.

Ни о ком, кроме Камиллы О'Коннелл. Окажись он на месте этой храброй блондинки, непременно стал бы строить коварные планы мести, заручившись поддержкой юной и уже столь могущественной ведьмы, с которой она легко подружилась. Или прибегнув к помощи Марселя, давно неравнодушного к красавице и умнице, подающей виски в его любимом баре. Ками же, несмотря на то, что Майклсон и его проступки несказанно ее разозлили, не предприняла ни одной попытки убить того, кто обошелся с ней ужасающе несправедливо.

Она слишком невинна, ее душа слишком чиста для этого погрязшего в междоусобных войнах и грехах, пусть и столь изысканно прекрасного города.

— Желают ли эти люди в действительности моего счастья или же эгоистично пытаются превратить в того, кто будет для них более удобен? — театрально разводит руками Никлаус, внимательно выслушавший свою собеседницу и наконец готовый выступить с ответным монологом. Беседы с очаровательным психотерапевтом увлекали его в частности тем, что она не только не опасалась поднимать темы, о которых другие заговорить не осмелились бы, но и бесстрашно парировала, оставляя первородному минимум места для маневра. В ее словах всегда было столько рассудительности и весомых аргументов, что сложно было их игнорировать, и эти слова проникали глубоко в сердце и разум Майклсона, заставляя того задуматься. А иногда — даже изменить свою точку зрения или поведение. Хотя он, конечно, чертовски любил поспорить, натягивая на себя личину паяца. — Я не имею права расслабиться, моя дорогая Камилла, — улыбка исчезает с лица мужчины, когда тот, титаническими усилиями удержавшись от очередного трусливого побега, позволяет себе маленькую откровенность и с полной серьезностью продолжает разговор. — Меня воспитывал суровый викинг, научивший, что угрозы далеко не призрачны и могут поджидать тебя в любой момент, в любом месте и от тех, чьего удара в спину меньше всего ожидаешь. Мой старший брат и младшая сестра заботились обо мне, когда я еще был смертным, а теперь я единственный, кто может защитить их. Пусть для этого мне придется снова вырвать сердца врагов или разбить их собственные. Я могу жить с этим до тех пор, пока они в безопасности.

Удивительно, но, поведав все это Камилле, Клаус чувствует… облегчение? Похоже на то. Он знает, что все сказанное останется между ними двумя, и дело вовсе не во врачебной тайне: порядочность и надежность О'Коннелл не вызывают у него сомнений. Она могла бы использовать много чего против него, восстановив в памяти даже фрагменты их былых сеансов. Могла бы, но не сделала этого. В мире, похожем на готовый в любое мгновение обрушиться шаткий карточный домик, она оставалась единственной константой, негаснущим светом в конце тоннеля.

Первородный отвлекается на несколько минут, пока любезная официантка записывает в блокноте его заказ, а затем — заказ его прелестной спутницы. Когда работница уютного ресторанчика уходит под протяжную трель саксофона, пришедшего на смену скрипке, еще какое-то время Майклсон сидит, нарочито вальяжно откинувшись на спинку стула и молча глядя на Камиллу. Как хорошо, что она не может слышать учащенное биение его сердца или заметить, что у него замирает дыхание всякий раз, что их взгляды встречаются. Похоже, теперь Никлаус понимает Элайджу и серьезность его увлечений, которые раньше ему казались такими мимолетными, незначительными, ставящими под угрозу и брата, и всю их семью. Умом он понимает, что ему лучше бы по-прежнему держаться подальше от Ками: так у великого и ужасного Клауса Майклсона не будет слабости, не будет чего-то, что он боялся бы потерять; и сама дружелюбная барменша избежит риска пострадать от рук его врагов, которые с радостью используют хрупкую смертную в качестве заложницы или предупреждения. Но разве способен разум противостоять порывам сердца? Сердца, как и все прочие, жаждущего счастья, о котором они так много сегодня говорили и продолжают говорить, пусть обладатель его упрямо не хотел этого признавать.

Быть может, стоит хотя бы один раз за тысячу лет рискнуть?

— Но ты права, — с задумчивым видом нарушает затянувшееся молчание мужчина, опираясь локтями о столешницу и складывая ладони домиком. — Нет смысла в вечной жизни, если не получить от нее все. Богатство, власть, дружба… почему бы спустя тысячу лет не попробовать и немного счастья? — Он наконец-то снова улыбается и мягко накрывает ладонью ладонь сидящей напротив девушки, осторожно касаясь пальцами шелковистой кожи. Клаус помнит каждое совершенное им убийство и каждое презрительное слово названного отца, помнит множество приятных и не очень знакомств и приключений, только не может припомнить, когда в последний раз испытывал по отношению к кому-то такую переполняющую через край нежность. И несмотря на панический страх, что эти чувства в нем вызывают, он не убирает руки, не отводит взгляд и сдается, устав противостоять этому невозможному притяжению. — Возможно, счастье гораздо достижимее и ближе, чем мне казалось, — признается Клаус. — Мир и гармония в некогда дружной семье. Порядок в любимом городе и его процветание. И кто-то, кто видит меня насквозь и кого не пугает увиденное, — его голос стихает, когда древнейший произносит последнюю фразу, глядя в небесно-голубые глаза Камиллы и чуть сильнее сжимая ее ладонь, не оставляя малейшего сомнения относительно того, о ком идет речь: — Кто-то совершенно особенный.

Клаус никогда не вел затворнический образ жизни: равно как и его младший братец, весельчак Кол, первородный любил шумные вечеринки и роскошные празднования. А где праздник, с вином и танцами, там, разумеется, и женщины. Одни — просто способ утолить вечную жажду крови, приятный десерт по завершении очередного пышного банкета; другие служили средством удовлетворения уже несколько иных потребностей, коих гибрид, как любой мужчина, не был лишен — на пару ночей или максимум недель. Лишь единицы из этого бесконечного потока так или иначе врезались в память Майклсона, и, пожалуй, ни одна из них не воспринимала его настоящего со всеми недостатками и достоинствами, коих было на порядок меньше, по его мнению, без попыток перекроить его под себя.

Ни одна — до Камиллы О’Коннелл. Камилла, прекрасная, добрая душа, обе сферы деятельности которой были напрямую связаны с помощью людям, а с недавних пор — и существам, о которых она знала лишь по легендам и сказкам, не стала считать Клауса монстром, даже испытав на себе последствия его дурных поступков и убежденности в собственной неоспоримой правоте. Она не пыталась навязать ему то, чего у древнейшего не было: лишь каким-то чудом видела те тлеющие угольки внутреннего света, которые он нарочито пытался затоптать, и не сдавалась в своем стремлении поддерживать в них огонь, что ее стараниями, пусть и медленно, но все же креп и день за днем становился ярче.

За тысячу лет своего существования Никлаус Майклсон не встречал никого и близко на эту девушку похожего. На простое и в то же время столь значимое ее обещание быть рядом он находит лишь один подходящий ответ: склоняется и осторожно прижимается губами к тыльной стороне изящной ладони, что сжимает в своей руке.

Чуть позже гибрид сдержанно благодарит официантку, мысленно добавляя благодарность и за то, что та справилась со своей работой меньше, чем за минуту, быстро переместив содержимое своего подноса на их стол и тотчас же удалившись, чтобы не мешать клиентам. Хотя мужчина, наверное, мог бы бесконечно долго любоваться своей спутницей и в полном безмолвии, метким взором художника подмечая, насколько красивее, нежели самый удивительный оттенок рассветного неба, цвет ее глаз, как в лучах искусственного света переливаются ее золотистые локоны или как от улыбки на щеках появляются очаровательные крошечные ямочки… а еще он хотел бы сказать, что ни одна, самая восхитительная трогательная мелодия, исполняемая на улицах Нового Орлеана одинокими музыкантами или оркестрами, не сравнится с мягким звучанием ее голоса и чуть учащенным биением сердца, когда их ладони соприкасаются. Хотел бы, да только так и не смог найти подходящих слов.

— Элайджа и Ребекка несомненно почти неуязвимы физически, — согласно кивает Клаус, когда они с Камиллой вновь остаются наедине. — Однако трезвостью суждений далеко не всегда могут похвастаться. Вот тут-то и должен вмешаться я, — он привычно разводит руками в театральном жесте с шутливой улыбкой на губах, но затем словно одергивает сам себя и вновь становится серьезным. — Я не думаю, что они на такое способны. И даже не будь у моего брата его благородства, а у сестры — сострадания и прощения, они достаточно умны, чтобы не испытывать судьбу и не злить обладателя неуничтожимого кола из белого дуба.

Майклсон тянется было к бутылке вина, чтобы наполнить их с Ками бокалы, но его рука застывает на полпути, когда внимание древнейшего привлекает неожиданная суматоха в конце улицы. Еще до того, как виновник всеобщего смятения и шума подходит ближе, разделяя собравшуюся толпу на две шеренги, он улавливает резкий аромат ладана, смешанный с запахом бензина, и в сознании мелькает мысль, что все это не к добру и вряд ли чистая случайность.

А потом посреди тротуара появляется он — отец Киран — в темном одеянии священнослужителя, выкрикивая что-то про Содом и Гоморру, вавилонских блудниц и необходимость очищения. Мужчина размахивает пластиковой канистрой, из которой льется очевидно им же самим созданная легковоспламеняемая смесь, а следом бросает на землю одну за другой зажженные спички.

Клаус реагирует молниеносно, вскакивая со своего места и бросаясь навстречу священнику, прежде чем тот со своим «священным пламенем» приблизится к Камилле.

Будь это любой другой, гибрид, не раздумывая, свернул бы ему шею за долю секунды — самое простое, быстрое и эффективное решение. Но едва ли блондинка, с которой они только-только начали налаживать испорченные им отношения, одобрит убийство своего дяди. Как и внушение, что тоже могло бы решить внезапно возникшую проблему.

— Кажется, вы слегка перебрали, святой отец, — громко восклицает Никлаус, поравнявшись с О’Коннелом. Разумеется, это ложь, маленький спектакль, чтобы успокоить разбушевавшуюся публику, выиграть время и отвести явную жертву ведьмовского проклятия в тихое безопасное место, где они смогут спокойно во всем разобраться. — Давайте-ка я отведу вас домой.

Он легко выбивает из руки мужчины канистру и якобы приобнимает его за плечи, чтобы помочь удержаться на ногах — на деле же перекрывает доступ кислорода, так что тот вскоре теряет сознание, будто и правда хватив лишнего в баре.

— Боюсь, моя дорогая Камилла, наш ужин придется прервать. К моему огромному сожалению, — досадливо хмурится Майклсон, усаживая бессознательного отца Кирана на свое место за столиком и оперативно отправляя сообщение брату. — Ему лучше побыть пока в нашем доме, Элайджа уже в пути. Если я не ошибаюсь, без ведьм тут не обошлось, и я намерен выяснить, каким таким образом мертвая Агнес смогла снова наложить свое проклятие.

По всем признакам, что он только что наблюдал, Клаус делает вывод — проклятие то же, из-за которого погиб брат Ками. Возможно, мертвая колдунья тут и ни при чем. Может, кто-то из ведьм завладел ее гримуаром и воспользовался тем же заклинанием. Это все не имеет значения: он непременно найдет виновную или виновных, и те понесут наказание.

Мужчина кладет ладонь на плечо своей спутницы, в мыслях судорожно перебирая подходящие фразы для выражения поддержки.

— Мы найдем способ спасти его, — наконец тихо произносит он, переводя взгляд с отца Кирана на его племянницу. — Я не допущу, чтобы с ним случилось то же, что с Шоном, обещаю.