Пожилой коллега встретил Диану в Лувре отдающими безумием искрящимися глазами, увлёк за собой в какой-то закуток, где узловатыми трясущимися пальцами начал тыкать то в неё, хотя всегда был человеком в высшей степени деликатным и чутким, то в пыльный фолиант, который извлёк из-под полы пиджака так, как во времена сухого закона торгаши предлагали живительный алкоголь. Мсье был не в себе и перевозбуждён, что прощало его бестактность и отрывистость речи, перескакивающей с восклицания на восклицание, но спустя минут пять она смогла уловить, о чем же ей пытаются рассказать как "ценителю и эксперту, который поймёт важность открытия". Важность она оценила, разумеется, улыбкой и терпеливым вниманием уважив коллегу, чтобы через четверть часа заказать себе билеты в Афины, где всё ещё горел сигнальный огонь амазонок. Пожилой француз действительно был на пороге величайшего открытия, которое не следовало делать ни сейчас, ни через год, ни через век, а, возможно, лучше и вовсе никогда смертным не находить Темискиру.

Афины встретили её ярко-голубым небом, морем - почти такие же, как на родной земле, но всё же цвета здесь были глуше. Может быть дело было в пыли, поднимаемой с земли толпами людей, снующих по древнему городу и компенсирующими приглушенные цвета ослепительными белозубыми улыбками местных жителей и вспышками фотоаппаратов туристов. Греки всегда умели торговать и наслаждаться жизнью. История была здесь в воздухе и переплетении запахов древности и современности - на какие-то несколько дней все атеисты немного проникались верой в древних богов, покупая бесконечные сувениры с видом Акрополя и самых известных статуй. От лесов и оливковых рощ ничего не осталось, на их место пришли дома и магазины, техника и прогресс, но аромат оливкового масла и козьего сыра был здесь неистребим. Куда больше ощущался этот дух на островах, сохранивших флегматичность и размеренность сельской жизни, но Афины были лицом Греции.
Лица греков были обращены к ней, стоило ей попасть в числе туристов в историческую часть города - предприимчивые черноглазые художники наперебой предлагали свои творения, чтобы гости смогли увезти с собой частичку Афин, некоторые предлагали нарисовать её саму, стилизуя под древнегреческие росписи, потому что "она так и просилась на холст или в мрамор, чтобы встать в один ряд с прочими богами-олимпийцами". Отчасти они были правы, хотя больше пытались польстить и заработать, - Диана была больше похожа лицом на греческих богов, чем сами греки, в чьих жилах текла турецкая кровь со времен Османской империи. Она была выше минимум на голову большинства местных, а в платье-тунике и с высоким пучком действительно казалась ожившей статуей.

Днем она посетила какую-то экскурсию, которую уже за эти несколько дней, что горел огонь на Ликабеттусе, успели организовать, сопровождая всё шутками и сказками, выдуманными так же скоро, видимо, как продумали новый туристический маршрут. Диана улыбалась, когда слушала версии о том, что именно означал этот столб пламени и думала о том, как много люди успели позабыть, потеряв истинное значение вещей, но присвоив им новое, не имеющее ничего общего с оригиналом.
Днем здесь было слишком много посетителей, поэтому оставалось молиться Афине, чтобы с наступлением темноты люди разбрелись по более важным и насущным делам, позволив ей беспрепятственно погасить огонь. Около него она думала о матери и была чуточку ближе к ней и другим сёстрам, которых покинула так давно, но которых услышала в минуту опасности.

Ночь здесь была бархатной - такого черного неба с крупными, едва ли не выпуклыми, которые хотелось потрогать, звёздами в Европе или Америке не было. Там ночи были скромнее, не расцветали благоуханием померанца и магнолий. В изнеможении от дневного жара земля пахла по-особенному, маня улечься на траву и считать звёзды до рассвета, когда те нехотя и не сразу спрячутся под напором солнца.
Ночью особенно ощущался гул из-под земли, отголоски которого доходили через моря и океаны; пустые глазницы статуй всё так же внимательно наблюдали за ней, где бы она не находилась, усугубляя чувство тревоги и каких-то перемен, которые она объяснить не могла.

Стрела с прикрепленным к ней лавровым венком, который Диана плела собственноручно днём, с тихим свистом рассекла воздух - ночью здесь была минимальная охрана, которая даже не заметила её. Наконечник глухо ударился о камень, а венок послушно наделся на первую стрелу, разжегшую огонь, задрожал под жаром, зашипел вбирая в себя пламя, а спустя несколько секунд остались только темные подпалы на остывающем алтаре; обе стрелы и лавр исчезли.
Диана ещё несколько минут наблюдала сверху за алтарём, мысленно сообщая царице Ипполите, что её послание было услышано, а вторжение было остановлено. Мир может вновь вздохнуть с облегчением и спать спокойно, хвала Афине.
А потом засуетились люди, для которых произошедшее было так же необъяснимо, как и загоревшийся несколько дней назад огонь - Греция была богата на чудеса и причуды.

Она возвращалась пустынными маленькими улочками, куда и днём заходят только особенно вдумчивые и дотошные туристы; камень под небольшим каблучком отзывался будто бы чуть звонче, чем следовало, но в тишине любой звук казался громче и ярче, а любая речь была неожиданна.
- Во славу тебе, братец, - в темном силуэте она узнала Диониса. Вместе с откровением Ареса, рассказавшего о её происхождении, она обрела бесконечное число братьев и сестер, дядюшек и тётушек, но никого, кроме этих двух братьев, не видела. Боги пропали, заснули, а неловкость первой встречи новоиспеченной богини и Диониса сменили бесчисленные вопросы. Принять в себе кровь Зевса было немного сложнее, чем откинуть обратно во тьму Ареса. Впрочем, она наивно думала сначала, что убила бога войны, о чем не забыл посмеяться Дионис как над хорошей шуткой. За последнее столетие он был единственным, кто не умирал и если исчезал, то чтобы появиться в ещё более экстравагантном виде.
Диана поддержала сложенные лодочкой ладони снизу и сделала глоток. От такого вина мог захмелеть всякий, оно было душистей и мягче, чем подаваемое в бесчисленных небольших кафе в центре Афин. - Почему ты меня ждёшь здесь?
В случайные встречи верят смертные, случайных встреч с богами никогда не бывает; амазонка зачерпнула из фонтана пригоршню воды и протянула ладони к брату в ответном жесте.

Мрамор шептал уже давно, но сегодня - особенно громко, Диана слышала его, но списывала всё на силу греческой земли, впитавшей в себя дух олимпийцев и хранившей его до поры, израстаясь обещаниями вернуться через глянцевые листья лавра и солёную морскую пену. К привычке Диониса заявляться в то время, когда ему захочется, она привыкла - всякий раз он заявлялся внезапно, увлекая её за собой с поразительной настойчивостью в удивительные места и всякий раз знакомя там с кем-то. От этих знакомств, попахивающих то перегаром, то анашой, то фейской пыльцой она всякий раз пыталась увернуться, но оказывалась в самой гуще очередного перфоманса, которым божественный брат восхищался с таким неприкрытым детским восторгом, что на него сложно было злиться. Но и одобрить это она не могла, как и выставить за дверь - не из-за того, что для Диониса двери не были помехой, а из-за того, что вопросы ей задавать было больше некому.
И вот от его шутливых и кокетливых ответов она могла иногда вспылить, привыкшая к прямолинейности и конкретики, запутывающаяся в его фразах-плющах, обивающих сразу и обездвиживающих.
Сегодня его слова настораживали и заставляли хмуриться, за ними ощущался не подвох авангардной театральной постановки, а что-то другое, куда более важное. Наверное, всё дело было в Греции, и том, как здесь звучала речь, как менялись слова и интонации.
- Слышу, здесь шепот громче, хотя он слышен везде и достаточно давно. Сейчас как будто бы он стал явственней? - Диана надеялась, что сможет вытащить из брата хоть что-то, доверительно заглядывая ему в лицо и пытаясь понять, шутит он сейчас или серьёзен. С ним это всегда было так сложно разобрать - верно говорят, что в словах хмельного вина поровну правды и лжи.
Казалось, что вместо музыки из мраморной свирели слепого Пана льётся лунный свет.
Маленький зальчик казался диковинным кладбищем или складом - для такого количества мрамора он был слишком тесным и забытым, заброшенным. Маршруты туристов обходили его стороной, оставляя статуи пылиться и тосковать по поклонению живых и их восхищенным взглядам. В Афинах было слишком много мрамора и истории; путешественники выдыхались, уставая восхищаться и переедая впечатлений, лениво и сыто потом реагируя на величайшие произведения искусства древности, забывая благоговейно охать при виде ставшего под руками часто безымянных мастеров живым камня, воплотившего идеалы красоты, которые пройдут потом через мрачное Средневековье и вспыхнут с новой силой в Ренессанс.
И в этом траурном молчании яркая и сочная молодая зелень только пробившегося плюща, но с наглостью юности и непримиримостью смотрелась особенно прихотливо. В тишине и лунном свете запоздало проснулось острое чувство тревоги и неотвратимости грядущего, Диана не спешила проследовать следом за Дионисом вглубь, щурясь и разглядывая устремившие на неё взгляды и оружие статуи, внутренне готовясь к чему-то; металл браслетов успокаивающе холодил кожу, тогда как в разум врывался терпкий травяной запах жертвенника. На Темискире воскуривали такой же, когда просили совета и помощи, хотя сейчас амазонка понимала, что вопрос был в никуда или в самих себя, где ещё жила вера, а, значит, была и частица божественных сущностей.
Слова Диониса отдавались в голове барабанным боем; Диана непроизвольно напряглась, превращаясь в сжатую пружину и с лёгким ужасом наблюдая за изменениями: стоявший мгновение назад мраморный Гермес, которого приобнял брат, вспыхнул молнией и исчез, как исчезал Барри на своей суперскорости, хотя за посланником богов было не угнаться никому; вместе с усталым вздохом, задержавшимся на губах на тысячелетия засвистела непроизвольно выпущенная Артемидой стрела прежде, чем богиня опустила лук, возведенный так давно.
Стрела прорезала пространство от оживающих мраморных статуй, обретающих цвет, плоть и жизнь богов, до Дианы в мгновение ока, обрушиваясь на перекрещенные в защитном жесте руки с такой силой, что пол под ногами амазонки взрыхлился как обычный песок, а сама она, хотя и сумела устоять под божественным ударом, вылетела из маленького музея в ночной город, в воздухе которого явственно ощущался озон, хотя небо было чистым, а луна лила желтоватый свет как оливковое масло на разом ожившую и задышавшую после внезапного пробуждения землю.

Прейдя земной отваги грань,
К престолу Правды вековой
Припала ты теперь, дитя.
Отца, знать, искупаешь горе. (с.) Софокл
Секунды текли по ладоням, а руки гудели от чудовищной силы удара, а вместе с этим гулом текла необъяснимая упоительная радость, эйфория, граничащая с испугом - сколь бы не твердили ей, что в ней течёт кровь старых богов, ощутить себя равной было чем-то иным. Эйфория текла по воздуху серебром, которое щедро плеснула на землю луна.
Луна смеялась и перекликалась со звёздами, которые видели и взлёты, и падения, и сами были частью этих взлётов и падений, вновь обретая души, разнося благую весь по всей земле. И в плеске волн, и в шелесте оливковых рощ как будто бы стало больше смысла - пели снова дриады, нимфы и наяды игриво вглядываясь в современные Афины, лежащие у подножья древней твердыни. И в воздухе молоком козы-кормилицы разливалась сила, питавшая эту землю и шедшая из этой земли, намоленной, но брошенной, а теперь снова задышавшей, в этом мареве млели дети, чудом не уложенные отдыхающими и забывшиеся родители - дети всегда чувствуют больше и видят лучше, но разве же поверит кто малютке с орехово-карими глазами в смешной панаме о том, что видела пана и ей предлагала сбежать в лес дриада?
И ночью этой Афинам было не до сна - в ту пору, когда все уснуть бы было, всё лениво и неспешно просыпалось, впервые за три тысячи лет вдыхая полной грудью сама Гея-мать вздымалась под ногами, а вместе с ней потекла мощь, которую даже Гераклу когда-то было не победить. Мать всегда заботилась о своих детях ревностно и ревниво, отдавая им всё лучшее и всю силу.
Мраморная пыль осела на кожу и одежду, причудливо приравнивая Диану к статуям, которые теперь теряли белизну и непорочность камня, наполняясь обидами и милосердием, яростью и миром, радостью и печалью длиной в тысячелетия, которые не могли изменить сущность богов, самых человечных среди людей и самых первых из них в своих желаниях и чувствах, в победах и поражениях, играющих народами и умеющими любить. Любили ли боги любого другого народа так, как любили эллины? Со всей страстью, которую часто не могли выдержать смертные, со всей силой и без остатка, как ненавидели и гневались, предельно честные и бесконечно лживые?
Диана шла следом за братом и не узнавала дороги, по которой взбиралась многие десятки раз, ей всё было ново и всё интересно, а вместе с силой древних что-то просыпалось и в ней, до этой ночи мирно дремлющий ещё один дар, доставшийся ей вместе с бесконечной семьёй и невозможностью любить или ненавидеть её однозначно. Она как будто бы была пьяна, но не от вина, от силы, а потому ступать старалась бережно, будто бы от каждого её шага земля могла проломиться как под пятой титанов и ввергнуться в Аид. Дионис был всё так же беспечен и бесконечно влюблён, хотя куда больше, чем прежде, в нём тоже ощущалась перемена и дурманящий взгляд бессмертного, сегодня слишком далекого от прочего электрического мира, который ляжет спать и не увидит, лишь разве что завтра в новостях, какая этой ночью разразится гроза. Красивая ведущая наверняка расскажет о ней как об аномалии, старательно повторяя выданные ей редактором слова, но кого можно в наши дни удивить аномалиями, когда они каждую неделю?
Только цвета в Афинах этой ночью стали ярче, куда больше сходны с Темискирой, забытым осколком древнего мира, а звёзды - ближе.
- Мне когда-то снилась такая гроза, - когда-то давно, когда её занимали легенды, а ночами вырывалась сила, когда она не понимала природы вещей, а ответы Ипполиты уже не способны были утолить её жажду, когда она начинала чувствовать смутно что-то... Что-то ещё, как и сейчас, когда в воздухе разливалась амброзия, но Зевс гневался и тяжело поднимался ото сна. - Я не знаю, готова ли и примут ли меня, - и гнева Геры она ещё не изведала, хотя, за те века, что царица богов была заключена, могла её обида перекипеть в ней самой, обратиться чем-то иным, сокровищем редким. - Это не огонь виной, а то, из-за чего он был, из-за вторжения и материнских кубов, которые почти соединились воедино. Как думаешь, брат, какими они проснутся и что принесут вновь миру? - мир, как и тысячи лет назад, был хрупким и ранимым, а люди, вечные игрушки для богов, едва ли стали иными. Разве что веры в них не осталось. - Как тяжело им будет осознать, что мир так изменился и больше никто не несёт на их алтари дары? Давай дойдём до алтаря Афины, сестры нашей старшей и мудрой, я отнесу ей ветвь лавра и лук... Возможно, когда-нибудь семья меня примет?
Она страшилась этого и одновременно желала, не зная, как и все, в ком текла единая с ней кровь, хочет ли она быть частью этой великой семьи, или же будет лишь хуже.

Геры Диана не боялась, пускай и относилась со священным трепетом и восторгом, которого заслуживала царица богов; где-то внутри жило понимание, что прошло уже слишком много веков и слишком многое, время жестокой мести давно ушло. Она, несомненно, захочет знать, какая она, последняя дочь Зевса Громовержца, найдёт способ ее испытать, или же нет, или же само освобождение богов от тысячелетнего сна будет уже подтверждением, что Диана достойна хотя бы славы героев.

Они шли вперёд, но одновременно — назад. Назад через века, через тысячелетия пыли и технического прогресса в девственность первозданного мира, отражением блеснувшим теперь на темных и гладких, как гематит, море. Под толщами воды очнулись, вальяжно и томно разминая затёкшие мышцы и вслушиваясь в плеск волн нереиды, и стайка морских коньков снова стала королевской колесницей. Земля под ногами дышала, освобождаясь от морока; землю эллины любили нежно и пламенно, прав был Дионис, потому ему и нашлось место в мире, потому что весь мир был тогда так же юн и зелёный, как листочки на его лозе. Таким ей показывал мир Арес, когда пытался склонить на свою сторону и заставить разрушать, как разрушал он. Вместе они действительно смогли бы все изменить, но мир был бы пеплом, потому что рождённый разрушать не мог вдохнуть любовь в землю и заставить ее расцвести изумрудным ковром и рассыпать по нему белые маргаритки.

Противоестественно, вопреки всему, как и многое в этой ночи, состоявшей из парадоксов и противоречий, уживавшихся сейчас легко и естественно и переплетенных между собой как юные любовники, Диана ощутила тоску и горечь расставания с Аресом, извечным врагом и вечным злым ребёнком, чувствовавшим себя всегда нелюбимым и отвергнутым собственным родителем. В воздухе пахло солью, молодым вином и оливой.

— Они ведь ничего не почувствуют? — она остановилась на пороге храма, чтобы посмотреть на современные Афины, в которых рассыпались кафе с громкой музыкой и яркими огнями. Хотя скоро придёт гроза, которая сметёт все и заставит себя услышать, слишком веселая и щедрая на раскаты и молнии, чтобы с ней могла соревноваться иллюминация танцпола. — Да, я всегда, с самого детства любила ее чуть больше, чем остальных, просила о разном, — Диана рассмеялась, припоминая детские и такие искренние разговоры с молчаливой пустотой. В ней жила безусловная вера, ей не нужны были подтверждения существования олимпийцев и ответы, ей нужны был по слушатели и немного чуда, как и всякому ребёнку. — Что же, значит мне следует между богами и людьми, чтобы мир шагнул вперёд, а не сгорел снова, как того хотел Арес.

Величественный даже в своём упадке ослепительно белый времени вопреки Парфенон кокетливо одевался в молодую зелень, прикрывая наготу и расцветая новой красотой, вмещавшей и юность и древность — Афина должна была благосклонно оценить свой храм, найдя его созвучным своей природе как никогда, хотя даже жрецы давно его покинули и иссякли прежде щедрые и богатые дары. Диана скользнула под живой полог, по которому тут же зашелестел дождь, постепенно переходящий в ливень, который должен был утолить жажду изголодавшейся земли, смыть с неё пыль и века томления, смывал молитвы чужим богам, возносившихся из Акрополя.

Без культовой статуи храм смотрелся сиротливо, но от неё давно осталась лишь костяная пыль да золотая крошка, эхом после неё оставались многочисленные копии. Диана оставила лавровую ветвь и лук на постаменте — Афина услышит, как слышала ее и прежде.
— Посмотрим на грозу сверху? — под зеленой сенью лозы было обманчиво-спокойно, но амазонка постоянно смотрела вверх, замечая отблески и чувствуя под ногами раскаты. И тянуло взмыть вверх, можно было не тревожиться, что кто-то ее заметит в таком виде и узнает, сегодня никто никого не узнавал, в ком-то возможно, точно так же просыпалась кровь богов, расплескавшаяся в море человеческой за все эти века, но не растворившаяся до конца. — А кого первым жаждешь увидеть ты после только веков разлуки? Страшно сказать, но я скучаю и по брату нашему яростному. Каково ему сегодня?
Арес мог как воспарять с новой силой, так и сам впасть в сон. Возможно, с ним найдётся немало желающих «повидаться» после того, на что он обрёк всю семью, заставив замерзнуть целый океан, какой когда-то была вера Аттики, едва журчавшая ручейком сегодня.

Дождь звучал сердцебиением, изнутри поднимался какой-то ритм; Диана закрыла глаза, подставляя лицо дождю и вслушиваясь в собственные ощущения. С ней это случалось уже не в первый раз, в первый раз это было болезненно и разрывало на части от боли сердце, когда взрыв далеко в небе взорвал что-то внутри неё, когда осколки было не собрать и её саму было не вернуть. Ту, прежнюю, девочку-принцессу, вечного ребёнка Темискиры – взросление пришло ударом и правдой, которую ей открыл совсем не тот, от кого она ждала её услышать. Сколько в словах Ареса было правды? Но как из этой правды можно было сделать такие разные выводы? Хотя, в последнем она уже не была так уверена, потому что Дионис подметил главное – она перестала воспринимать всё так, как хотела. Чем больше она вглядывалась, стараясь в чем-то разобраться, тем более размытой становилась грань между черным и белым, только она всё равно знала, где черное, пускай граница и была опасной и обманчивой.
Вместо боли сегодня было жгучее веселье, плещущееся на дне глаз, растекающееся по венам нетерпением; она рассмеялась в ответ на слова брата. Зачем отвечать? Они сегодня пришли не за ответами сюда, не за вопросами, которыми прорастёт потом этот дождь, дав жизнь новым мыслям и новым чувствам, никогда раньше не поднимавшихся в груди, но без которых мир теперь будет казаться плоским и пресным.
– Значит, – она легко и легкомысленно пожала плечами. – Я должна его защитить, как и всякого, кто нуждается в этом.
И охотник стал жертвой, которую будет гнать свора до момента, пока не вцепится в плоть и не почувствует горячую солоноватую кровь, устраивая пиршество прямо над развороченным телом. Семейные забавы настолько губительны и убийственны, что умом их было не понять и объять. И за семьёй, напоминавшей маленьких избалованных детей, не знающих слова «нет», теперь нужно было присмотреть, не давая сгубить ни мир, ни самих себя, самонадеянно нырнув в незнакомую им цивилизацию с прежними привычками, а теперь люди не были готовы прощать богам ошибки и человеческие слабости, человечность, они искали спасения в атеизме и мистических учениях, погрязая в тайнах, которые сами не понимали, когда разворачивали под ногами бездну.
Из бездны сна теперь поднимется и Лабиринт, а с ним – Ариадна, по которой тосковал Дионис. Все проснутся, загалдят и сольются в единую мелодию, которую предварял дождь и липнувшая к телу ткань, облеплявшая второй кожей, прильнувший к ней брат ластился котёнком, срастаясь с ней и прорастая сквозь её силами, как она прорастала сквозь него, прижимая к себе и опаляя дыханием небесного огня, данного ей отцом вместе с силой, запечатывая его, вместе с чистым и непорочным поцелуем, как печать.
Земля под ногами гудела от раскатов, а мраморная крошка, стекала белыми молочными реками, будто бы сама Гея пыталась накормить и напоить бедную изголодавшуюся землю, когда Диана протянула руку вверх, другой крепко обнимая Диониса; и по пальцам проскользнул разряд, маленький, похожий на ручного зверька, заплясавший весело и обманчиво безобидно, а потом, обвив руку диковинным браслетом, вспыхнул и устремился вверх. И небо с землёй перевернулись, а длинная, ослепительно-белая молния пронзила Акрополь, расползлась змеями по земле, замотала в кокон взмывших вверх брата и сестру.
По телу Дианы плелись маленькие молнии, сиротливо тянувшиеся к Дионису – старые игрушки их отца Громовержца, долго не резвившиеся на свободе, разыгравшиеся сегодня не на шутку; она сама превратилась в электрический разряд и это совершенно не беспокоило, когда они оказались над облаками, грозно сбившимися в тёмные стада барашков, в целый мир, зыбкий и переменчивый, оставшийся теперь под ногами, как и гром. Сквозь прогалы был виден потухший город, освещаемый лишь вспышками молний и, кое-где, аварийными генераторами, а дальше – вздыбившееся море, темным вулканическим стеклом застывающее и рассыпающееся, смывающее пляж и отвоёвывающее вновь свою чистоту и свободу от человеческих желаний. Уже завтра, когда закончится этот шторм, всё снова как будто бы уснёт, уляжется вода снова праздничным ровным блюдом.
– Не скучал по ветрам, Дионис? – у каждого был свой путь до Олимпа, одному ему ведомые дороги. Теперь всё было иначе – они все забыли свои пути, теперь и Олимп перестанет быть там, где прежде его искали, останутся воспоминания о былом и сквозь камень пролягут новые пути в новом направлении.