Весь день шёл дождь, и только к вечеру выглянуло солнце, сразу же растекаясь алыми мазками по многочисленным лужам и каплям на стеклах. К вечеру, когда зажглись фонари, Париж XXI века мало чем отличался от Парижа XIX века и с поразительной точностью, разве что с большим количеством огней от витрин и фар машин, повторял знаменитое полотно Моне. Дождь был к лицу этому городу, освещенному мягким светом фонарей, выглядел куда легче, изящнее и романтичнее, даже чем в пору, когда на Елисейских полях весной цвели каштаны. И воздух был какой-то другой, мягкий, сразу чем-то напоминая совсем другие края, хотя, стоило признаться, Диана просто во всём лучшем, что встречала в человеческих городах, видела отдалённые отголоски Темискиры, но никогда не находила ей замены.
Знаменитая стеклянная пирамида Лувра, освещенная выверенной как лучшее произведение искусства подсветкой, казалась хрустальной и сказочной, выглядящей не как иной раз днём, - грудой стекла и металла сомнительного достоинства, - куда лучше, отражалась во всех окнах и хранила покой спящего дворца-музея, в котором теперь слышались отголоски старых вальсов и менуэтов, оставшихся здесь до утра, когда смотрители вернутся, чтобы снова впустить сюда разношерстную толпу, которая нарушит молчаливую жизнь с постаментов смотрящих на всех статуй, странную жизнь картин, складывающихся вместе в какой-то совсем иной и замысловатый сюжет.
И в то же время ночной Лувр был местом жутковатым именно из-за этой какой-то безмолвной жизни тысячи взглядов, обращенных друг к другу и не заглушаемых дневным светом и гомоном перешёптывающихся посетителей, рассказами экскурсоводов и звуками шагов. В этой неподвижности была своя магия, когда страшно было проронить хоть слово, не ощущая при этом укоризненный взгляд откуда-то издалека, но не видя при этом его источника и видя его во всем.
Иногда, в редкие акции "Ночь в музее", когда гостей пускали в ночной Лувр, это всё расцвечивалось огнями и жизнью, а потом снова замирало, выжидая какой-то момент, но только никто не знал, какой.
Диана сегодня задерживалась на работе, решив не брать домой статьи на рецензию, которые нужно было сдать завтра, но больше сидела с маленькой настольной лампой при свете ноутбука в полутёмном кабинете и смотрела в окно, не думая толком ни о чем и слушая призрачные рассказы из жизни музея. Иногда, когда она точно так же задерживалась, перед уходом она слышала шепоты в греческом зале, когда проходила мимо застывших Олимпийцев и желала им доброй ночи. В них, возможно, было намного больше жизни, чем во всех остальных, но такой же призрачной и неявной, застывшей где-то в шелестах и странных ощущениях, которые можно было списать на воображение, если бы это не была Диана, верившая в богов так же, как верили все амазонки Темискиры - беспрекословно.
И если бы Диана не сидела в задумчивости, глядя в окно, может быть она и не заметила в другом крыле мерцающего света, скользящего и пропадающего периодами, а время было позднее для сотрудников и раннее для уборщиц. Сигнализация беззастенчиво молчала, а охрана, видимо, пережидала время до ежечасного обхода в караульной. Странно это было, учитывая тот факт, что Лувр был оснащен одной из лучших охранных систем, а свет просто возник... нет, она не могла ошибиться - в районе греческого зала.
Тихая ночная жизнь была потревожена, видно было даже по какой-то немой укоризне в глазах на портретах, которые проходила амазонка, облаченная уже в броню, а не классическое платье, в котором была весь день. Ограбление Лувра, а не было сомнения, что это ограбление, она воспринимала как нечто личное и оскорбительное; она должна была этому помешать и ничего не сломать.
- Положи на место то, что взял, - в тишине ночного музея собственный голос звучал непривычно, а вздрогнувшие грабители, вместо того, чтобы выполнить её приказ, начали что-то бурно между собой обсуждать. Диана нахмурилась и сделала ещё шаг в сторону воришек, которые были в явном недоумении, почему она здесь оказалась. - Это вам не принадлежит.

Ах, трудно побороть упорство,
Но с Неизвестным в спор вступать - безумье. (с.) Софокл
В движениях людей — суетливость и небрежность, присущая не высококлассным ворам, которых Диана уже успела насмотреться за столетие, а дебют на большой сцене, какой-то внезапный, будто бы их выдернули с улицы и привели сюда. Месяцами они не думали о том, как взять этот неприступный музей, как пройти через охрану и сигнализацию, как выйти отсюда с награбленным - в глазах ни капли осознания и за плечами нету плана не только ограбления, но музея.
Глупцы, но какие же силы их привели в музей этой ночью и какие демоны потворствовали гладкому пути до зала? Диана мельком посмотрела на то, что они успели схватить, но даже в этом не было смысла — они вели себя так, как ведут обычные уличные воришки, выхватывающие сумочку в надежде на то, что в кошельке завалялась пара сотен евро.
Осознание приходит молниеносно, достаточно было услышать голос и необычный акцент, вместе с оставшейся тысячелетия назад манерой строить фразы; в этом мире так никто не говорил, разве что актеры и бомонд, пытаясь взойти звездой в тени античного наследия. И вид его, пускай за тысячелетия жизни Диана и не встречала Гермеса ни разу, пусть и видела его бессчетное число раз в храме на Темискире или в музеях, не оставлял сомнений. Диана помедлила, всё ещё с трудом преодолевая привычное благоговейное отношение к Олимпийцам, которые всю жизнь ей казались далёкими небожителями, которые оказались в итоге её семьёй. А боги проснулись, мрамор ожил и заструился ещё той ночью в Афинах, задышал и зашелестел туниками, стряхивая с себя каменную крошку и обретая цвет. Отголоски грозы прокатились по всей планеты, заглянули во все музеи и тайники, в которых коллекционеры ревностно прятали свои сокровища; задышали статуи, лишь постепенно обретая мягкость и грацию живых, но сразу же изменяя взгляд и страсть на смену вечному покою.
Это мгновение позволило открыть Гермесу портал, но это же заставило ожить и амазонку, быстрым движением набросившую лассо на краснофигурную амфору и возвращая её обратно в музей прежде, чем воры успели сделать пару шагов по улочке; секрет лака, которым в Античности покрывали всю керамику, утерян и до сих пор не был разгадан, канул в Лету, вместе с секретом Афин, почему вместе с людьми с ними сражалась земля, когда несметные полчища царя Азии шли покорить непокорный полис. Ломались об них копья, тонули за них корабли, до Марафона и после, земля всегда сражалась за них, наполняя земли алчущих соседей плачем о ушедших во цвете лет сыновьях и мужьях. Место амфоре было в музее, а не где-нибудь на черном рынке у скупщика, у которого глаз острее на настоящие ценности, чем у этих бедняг. И их обманут дважды, может быть больше.
Гладкий, похожий на яйцо страуса, сосуд легко лёг в руку, чтобы оказаться вновь на постаменте; Диана скрестила руки на груди, лишь теперь поворачиваясь к брату и внимательно глядя, осуждающе — вестник богов в той же мере и покровитель воров, трудно его осуждать за это, но не осуждать невозможно.
— А так ли ты встречаешь сестру, разоряя её храм? - Диана изогнула вопросительно брови; трепета и того благоговения, что был сто лет назад, уже давно не осталось, сломался об Ареса, хотя его осколки иногда и играли значимую роль. — В этом мире, переживающем упадок и смерть искусства, музеи — храмы, которые несут через века великие творения людей, поднявшихся до богов, несущие их волю в своём таланте, а ты посмел привести сюда этих смертных. Здравствуй, Гермес, ты меня огорчаешь!
Настоящего искусства в мире почти не осталось, его заменили на модные тренды и виртуальные экскурсии. Люди перестали ощущать силу, исходящую от подлинников, довольствуясь их копиями и краткосрочным знакомством через интернет. На век, два или три всё снова кануло в тьму, как было в Средние века, пока снова, на новом витке, не забьёт чистый родник живительного искусства, совсем непохожего на прежний, но чистого от искусственных нагромождений современной пустоты.

Люди, как тысячу лет назад, так и сегодня оставались игрушками в руках богов, забывавших о них подчас слишком быстро, но успев развязать спора ради кровопролитную войну. С этим невозможно было что-то сделать, как-то заставить их относиться к смертным иначе; бессмертие давило тяжким бременем и заставляло проживать смерти чужие, пугаясь их и забывая, но всякий раз возвращаясь к людям. Богам люди были, возможно, куда больше необходимы, чем самим людям боги, пускай они и напыщенно презирали их, пренебрегали, но тянулись к ним, ища дары и веру, любовь и поддержку.

Забота Гермеса о людях была отчасти трогательной, отчасти возмутительной, отзывающейся в груди Дианы кипящей яростью: плут так легко и непринуждённо обещал, менял планы и снова обещал, так немудрено, что бедные воры оказались у него на крючке, обласканные воровоской судьбой и, одновременно, потерпевшие оглушительный провал именно из-за своего покровителя, для которого скучно было бы довольствоваться малым, когда можно было замахнуться на великое.

— Твоя забота о смертных поразительно мила и губительна одновременно, — Диана не стала мешать и пытаться связать во что бы то ни стало неудачливых воришек. Пусть так, сегодня им несказанно повезло и Гермес на их стороне, но завтра сами они, если недостаточно умны и не чувствуют момент, попадутся на краже в маленьком магазинчике; после взлёта колесо Фортуны падает вниз. — Стало быть, всего лишь желание любоваться прекрасным привело этих бедолаг в ночи сюда? Охотно верю, — она выразительно посмотрела на возвращённую на постамент амфору. — А что, скажи на милость, ты сделал с охраной?
Амазонка на самом деле не сомневалась, что брат не причинил им вреда: плут, мошенник, балагур, но в кровожадности его вряд ли можно было упрекнуть. Разве что в той мере, в какой и всех богов — в божественной небрежности и постоянной скуке для смертных таилась огромная опасность. На Гермеса, впрочем, она злилась лишь немного, смотря хмуро и сурово лишь для вида.

— Часто, брат мой, твоим подопечным все-таки придётся смириться с очередями и дневным светом, — она тихо рассмеялась. — В этом мире так мало осталось настоящей красоты, что не постыдно ее беречь.
Гермес ещё много не видел, хотя и наблюдал, как и все боги, из культовых статуй, а мир отчаянно нуждался в легкости и веселье, в умении смотреть не только на собственные проблемы, но и на мир целиком. Люди перестали видеть мир, научились видеть только себя.

— Дашь слово и не обманешь? — Диана с сомнением посмотрела на брата, решая, связать ли его и выкинуть отсюда подальше, либо же одарить улыбкой. — В этом мире имя отца не пустой звук для меня и для тебя. Поклянись мне, что не замыслил новой кражи, тогда же сможем наконец-то обняться и узнать друг друга, как подобает брату и сестре после долгой разлуки, пускай не виделись мы вовсе, но я была слишком юна, когда вы ушли.

Ей было больше интересно, чем хотелось злиться. Смертные сегодня получили хороший урок, который или забудут на дне бутылки и примут завтра за страшный сон, или же задумаются и изменятся. Диана не была наделена пророческим даром, чтобы сказать наверняка, а люди все ещё свободно могли пользоваться великим даром Зевса — возможностью выбирать. Отец дал им так много, что она, самую малость, понимала ревность Ареса — отец дал им почти все, сумели бы этими дарами воспользоваться достойно. Но достойными оказывались лишь единицы, их имена потом горели созвездиями на небосклоне, поднимая снизу вверх, равняя с богами. Героев было много, слабых и недостойных — ещё больше. Странная и непонятная шутка отца.

А Диана ему не верила. Было бы глупо так просто поверить богу-озорнику, обманщику и плуту, решив, что театральные интонации в его голосе от внезапного увлечения кинематографом и желания подражать от нехватки воображения. Из них двоих, пожалуй, она обладала куда меньшей фантазией, буду младшей и будучи правильной. Правильность и верность идеалам воображение не будили, не заставляли изворачиваться змеей в поисках удобного или интересного варианта и не мирились с компромиссами.
Мирились на самом деле, как мирились две жизни: человеческая и супергеройская, а за ними, если присмотреться, можно было найти ещё третью, четвёртую и многие другие, слоями находящие друг на друга.
– А по проснувшись отдохнувшими узнают, что уволены? – что же, лучше, чем убиты, хотя стоило бы снять с них морок заранее, оставив их самих гадать, было ли что-то или же всё приснилось. Но боги о таких вещах задумывались редко, щедро сея дары и кары одновременно и ничуть не тревожась. А когда тревожились, так ещё опаснее становилось. Лассо мирно вернулось на своё место, потухнув – этой ночью верно уже не будет краж. Что-то подсказывало, что ни крупных, ни мелких – никаких, судя по обиде в голосе Гермеса, уязвленного её требованиями, но не настолько, чтобы задумать что-то ей наперекор.
Её бесконечная божественная семья, сошедшая снова со всей своей всепоглощающей и уничтожающей любовью, с оборачивающим реки вспять гневом и противоречиями находили в новом мире себя вроде бы и прежними, но совершенно изменившимися и нашедшими новые пути. Дары не иссякли, но изменились, потянулись к другим алтарям, кокетливо и наивно называя новыми именами прежние вещи, как завещали римляне, заимствовавшие так много, что сами растворились в хаосе и забрали с собой всех тех, чьи достижения приписали себе.
В братских объятьях было что-то змеиное и обволакивающее, но амазонка могла расправить плечи и сбросить их, могла же сдавить чуть покрепче, заставив уже самого Гермия извиваться ужом и искать спасения; и так удивительно до сих пор, что у неё были братья, не только сёстры. И братья, отчего-то, казались слабее, уязвимее, как казались все мужчины уже сто лет – дело не в физической силе, а в самолюбии, сломав которое легко можно было победить. И Гермеса она тоже, самую каплю, опасалась слишком сильно сдавить, чтобы он не оказался потом поломанной игрушкой, но лишь малость, так просто это бы не произошло.
– Я видела Ареса, – Диана сделала паузу и снова прислушалась к ощущениям, вспоминая ту цель, с которой она покинула Темискиру, и ту двойственность и полупьяное решение, когда они взлетали над Акрополем. – Диониса, спускалась в Подземное царство к Аиду и Персефоне, но других я не встречала.
И каждый встреченный наносил ей какую-то травму, один за другим разбивая её представление о мире на мелкие осколки и выворачивая душу; каждый раз после собирала что-то новое, а потом снова – вдребезги. Дети Зевса несли в себе глухой огонь, изъедающий изнутри и их самих, и тех, к кому они прикасались. И, не имеющий облика, он загорался и утихал сам, оставляя ожоги болезненные и сладкие, которые никогда не проходили, оставались навсегда как с ними самими, так и со смертными – во всем была страсть и сладострастие Громовержца, принимающие всякий раз причудливые формы яростной войны или всепоглощающей мудрости, бескомпромиссной честности или бесконечного плутовства.
– И куда же ты предлагаешь отправиться? – Диана высвободилась из объятий, глядя в довольные змеиные глаза брата, но сейчас слишком ленивые, чтобы действительно таить подвох. – В таком виде?
Змеиные глаза бога, броня амазонки и человеческой супергероини – украшение любого места на земле, но никак не возможность для душевной беседы.

Прямые ответы у богов не в чести – за прямое обещание даже им придётся дать ответ, если случится не выполнить. Люди судят легче, проще, не слишком задумываясь о том, какие последствия потянутся следом, люди Диане кажутся порой сложными. А боги… их мир для неё только-только начал открываться во всем своем великолепии, во всей своей мерзости и обыденности. От этого ли хотела её оградить Ипполита? Или же только от Ареса?
Арес не был самым страшным, Арес её не пугал – у неё было оружие, способное его из раза в раз низвергать вновь вниз. В Аресе была почти такая же честность, как и в ней, те же страсть, ярость, самоуверенность и готовность идти до конца за свою идею, только он как будто бы стоял на другом полюсе от неё. И сейчас, иной раз вглядываясь в свое отражение в зеркале, Диана видела не себя, брата, видела его взгляд и это заставляло тянуться за мечом. А после она слышала смех – свой и его. Со временем она не перестала видеть это отражение, она перестала хвататься за оружие и слышать смех, начала видеть усмешку понимания.
Ареса надо было найти раньше, чем до него доберётся семья.
– Для посланца богов ты слышишь мало, - Диана улыбнулась, вспоминая разговор с Дионисом в Афинах, их взаимные признания. – Или потерял хватку. Проснись!
Иронично и, пожалуй, зло. Сердце Дианы горячее, им можно расплавить весь лёд – в неё любви вложено было на всех, чтобы попытаться зажечь хоть искру там, где окажется слишком темно и где вера потухла, кажется, навсегда. И поэтому злость тоже может быть живительной – отрезвляющий укол, легкое кровопускание. Но зла в основании нет, в основании сила другая.
– Но я не богиня, - хотя, если верить откровениям пьяного от грозы и полёта Диониса, полного её поцелуем и пробуждением, однажды они вернутся на Олимп, а она войдёт с ними как равная. – А мы не дома, люди изменились, надо изменяться и нам.
А может быть она ужасно ошибалась – может быть следовало прийти так, прийти настоящими, прийти всем и возвестить об этом. Может быть это разожгло бы не искру, пожар, но так ли приходят к вере? Так ли рождается глубина, если пытаться поцарапать поверхность? В легкомысленном отношении к этому Гермеса ей виделась детская наивность, только ведь дети выросли, прежние шутки уже не кажутся смешными. Пора бы им всем повзрослеть, только можно ли когда-нибудь будет этого ждать от её семьи? Верно, раньше она войдёт на Олимп, чем они изменятся настолько.
– Продолжим, - Диана улыбнулась щуря глаза – в этом всегда была какая-то скрытая угроза, вызов красивой женщины всему миру и попытка этот мир испытать. – Я всё-таки могу провести даже экскурсию по ночному Парижу. Тебе понравится, - в лёгком прикосновении пальцев к плечу обещание огней и музыки, печеных каштанов и действительно отменного кофе в маленьких домашних кафе, где только-только зажарили огромный бифштекс, вино и сыр – почти как дома. А потом, когда устанут, то можно подняться (кто знает, есть ли смысл в лифте в пять утра?) на самый шпиль Эйфелевой башни. С высоты все смотрелось иначе. – Дай мне повод выгулять новое платье, пока время мира и нет сражений. Я покажу тебе город, а ты расскажешь мне о семье? О том, что вы видели все эти века сна? О том, чего жаждешь теперь?
О, последнее действительно было бы интересно знать, чтобы понимать, с какими бедами ещё может столкнуться мир.
Может быть потом, не сегодня, когда она немного привыкнет, она познакомит их с дочерью, которая, если вдуматься, скорее племянница для них всех, в которой так же текла кровь Зевса, пусть намного слабее, пусть не так самобытно и терпко, но достаточно ярко, чтобы выделять из толпы людей.