Lana del Rey — Summertime Sadness

Ветер дует с Атлантического океана, из бухты Пенобскот-Бэй, и Ирэн различает характерный запах, въевшийся в землю под вереницей мелких островов, рассыпанных осколками разбитого бокала — рыбные заводы, лобстеры в ржавых консервах и грязные, затянутые илом моллюски. Она прикрывает глаза, растирая меж пальцев нити воздуха, чувствует, как они въезжают в королевство лесов, где законы физики остаются позади. Подушечки пальцев изредка искалываются хвоей — Ирэн заносит её в салон «шевроле» кожаной подошвой изящных узких туфель от «Manolo Blahnik», вместе с комками вымокшей в дожде почвы и опавшей, жахлой листвой. Генрих Шульцман пролетает с нею три тысячи шестьсот восемьдесят шесть миль, а потом поправляет отутюженный пиджак, сдвигает фуражку и садится за руль вылощенной, идеально чёрной машины. Тридцать пять часов по трассе ME-100N от Портленда, города пожаров — и академия Торнтон вырисовывается башенками в предрассветной жемчужной дымке, опоясанная туманом, кованной решёткой ворот и гнильцой.
— Danke, — говорит Ирэн, вкладывая хрупкую ладошку в медвежью лапу Генриха, бородавки которой скрывает замша перчаток, и добавляет, потеплев, — köszönöm.
Они прощаются до Рождества. Генрих скованно, неумело улыбается своей девочке — у него, потомственного агента внутренней австрийской разведки, Эвиденцбюро, пятнадцать лет тому назад погибает сын. Генрих вкладывается в воспитание Ирэн больше родителей и с трудом отпускает её в большое плавание, продолжая ворчать о том, как загрязнены водоёмы в Штатах. Ирэн едва ли удаётся убеждать его не судить сгоряча и давать ей шанс набивать свои шишки. Генрих притворяется, что никогда не видел порезов на её руках, выше запястья.
Не рада ни она, ни директриса, миссис Вуд — возвращения Ирэн не ждут и отказывают в прошлой комнате. Мать закатывает скандал, и Лилиан Вуд поскорее исполняет требования австрийских клиентов; отводит Ирэн целую круговую комнату в восточной башне, под самым остриём шпиля, обещает помочь с заявлением в Джульярдскую академию и не спускать глаз. Ирэн, со стеклянным взглядом, сидит напротив миссис Вуд ещё в мае, после экзаменов, когда родители приезжают её забрать. Под столом не видно рук, и она с такой силой впивается ногтями в ребро ладони, что на молочном шёлке кожи выступает рубиновая кровь. Мать продолжает бесконечную тираду, постоянно перескакивая на немецкий, отец в нетерпении проверяет часы; он опаздывает на встречу к своей любовнице, без тридцати секунд будущей звезде Голливуда. В Америке, выучивает Ирэн, не существует пяти минут, только половина — любовь, успех, страх и горе здесь длятся ровно столько. Дальше — пустота и забвение.
— Ведь так, meine Liebe? — спрашивает мать, и в нетерпении уставляется на Ирэн. В свои сорок, она продолжает скрывать, что ежегодные поездки в Швейцарию заканчиваются не катанием на лыжах, а очередной подтяжкой; неестественно большие глаза, резкие скулы и до боли выбеленные зубы ослепляют. Вся она затянута в строгий «шанелевский» костюм, жемчуга и бриллианты, и спорить с этой одинокой, задыхающейся в собственной же клетке женщиной никак нельзя.
— Ja, Mütterchen, — отвечает Ирэн, и её лицо освещает идеальная, симметричная улыбка, — всё так. Джуллиардская академия. Также, я почту за честь взять на себя обязательства наставничества в наступающем учебном году.
Миссис Лилиан Вуд недоверчиво разглядывает Ирэн, и через загримированную маску, скромно подведённые стрелки и телесный карандаш, виднеется нечто иное, страшное. Ирэн никому не говорит — ей не поверят — и отец в нетерпении поднимается, продолжая то расстёгивать пиджак, то застёгивать.
— Так мы договорились? — жеманно улыбается он директрисе и жмёт ей руку. В Америке всё длится не пять минут, а половину оной, и он не может упустить свою актрису.
Сейчас, три месяца спустя, Ирэн вновь сидит в кабинете миссис Вуд, разглядывает аккуратный лакированный бантик на туфлях и слышит голос директрисы как через ватную стену. Она перечисляет параграфы школьного кодекса, план действий, которому обязаны следовать все наставницы, очередной распорядок дня и напоминание, что до конца недели каждая обязана предоставить список выбранных предметов. Ирэн выбирать не надо — мать за неё уже проставила каждую галочку.
— В этом году, — поджав губы, напоминает она, за неделю до отъезда дочери, — ты обязана оправдать наше имя, Иренé. Оценки, достижения и победы — это всё прекрасно, и ты должна не сходить с дистанции. Но, meine Schatz, ты помнишь, что важнее?
В трёхэтажных апартаментах на Гетрайдегассе, заполненных баухаусной геометрией и вычищенным минимализмом, никого, кроме них с матерью; работница клининговой службы проводит уходит за час того, оставляя ужин. Мэри Мейер видит герра Адлера чаще, чем они двое, вместе взятые — в Австрии память всё ещё на пять минут. Плоский стол, больше напоминающий декорацию из научно-фантастического фильма, чем столовую мебель, отсвечивает разноцветными огоньками — в начищенной до кристального блеска столешнице отражаются светофоры проспекта.
Ирэн впивается ногтями в мягкое ребро ладони, пока рукав не окрашивается вишнёвыми капельками крови, а буря внутри не затихает.
— Конечно, мама, — кивает она с идеальной, симметричной улыбкой, — честь и достоинство семейства Адлер. Всегда — честь и достоинство.
Глянцевая обложка, бесполезный фантик. Всегда.

***

Девочки смеются каждый раз, когда Ирэн проходит мимо, но она старается молчать.
Ирэн вообще привыкает кричать без звука — под покровом ночи, когда в вырубленное камнеломами арочное оконце под балками стучится чернёная луна, она изгибается в позвоночнике и теряет опору. Потолок, пол и стены перестают существовать, и вокруг Ирэн снуют одни туманные фигуры, сотканные из сгустков тьмы; они тянут к ней свои кривые лапы, обвивают шипастыми хвостами ломкую шею и переламывают хребет. Ирэн кричит много и часто, и сны становятся всё ярче и живее; сваливаясь с кровати на кафель ледяной кладки, она переворачивается на четвереньки и долго кашляет чёрной жижей, совсем не похожей на кровь. Грань между реальностью и сном теряется, и она каждый раз в ужасе подбегает к витражу за решёткой, желая узнать — действительно ли наступил конец света, или ей только привиделись женские фигуры в длинных плащах и один мужчина, с головою рогатого зверя. Времени осознать, кто она и что творится, с каждым разом требуется всё больше и больше.
Но хуже всего — хуже всего то, что Ирэн начинает терять зрение. Она ползает по полу слепым кротом, натыкаясь на бортик кровати и спинку стула, а утром пытается расставить мебель по-иному, удобнее, сделать так, чтобы не умирать от страха внутри по ночам. И каждый раз, когда звёзды мерцают крупицами льда, Ирэн просыпается — только в ней ничего не остаётся от той Ирэн, которая и делает её человеком.
В такие дни она вспоминает затяжные, монотонные дни в Штейнхофе и пьёт много кофе. Ирэн долго пытается бороться с вьющимся плющом, забирающимся к ней в комнату — растение, утыканное тёмно-бордовыми розами в шипах, вгрызается в крошащийся кирпич и свисает плотными, сочными бутонами. Гобелены с девой и единорогом* Ирэн оставляет, как и стол со шкафом — дерево всё в засечках, неясных вырубленных знаках, будто кто-то резал инициалы. Она с интересом крутит чернильницы и спит под двумя шерстяными пледами, застилает прохудившийся пол коврами, с райскими садами, как из сказок Шахерезады. Мать назвала бы её убежище безвкусным и вульгарным, но Ирэн перебегает пальцами по корешкам томиков и продолжает рисовать. Её картины — помесь Поллока с Ньюманом и Ротко, ядовитые, разъедающие душу изнутри, как щелочь; иногда она занимается составлением систем, уподобляется Агнес Мартин и Хильме аф Клинт. Ирэн всегда придирчиво оглядывает свои творения, а затем скручивает холсты и запихивает на самую верхушку шкафа; чтобы дотянутся, ей приходится выстроить целую пирамиду из тяжёлых, неподъёмных томов, написанных мёртвыми языками.
Иногда ей кажется, что кто-то наведывается к ней в комнату и перебирает рисунки, разматывает холсты и внимательно их рассматривает, а затем неряшливо, будто в спешке запихивает обратно, под диагонали из деревянных перекрещивающихся рёбер-нервюр. Ирэн отгоняет эту мысль и больше времени прячется в саду.
Она бродит меж строго выстриженных бордюрчиков, огибает крошечные лабиринты и раздвигает пальцами кусты малины; клетчатая юбка заляпывается пятнами сока, а белые колготы не отстирать. Ирэн отыскивает тропинку, усеянную липкими, тёмно-серыми опятами, и уходит вглубь, туда, где её прячет пушнина голубых елей, пихт и тсуг. Она приносит кедровых орешков и белочкам, а сама, плотно прижимая школьную тетрадь к груди, машинально щёлкает автоматической ручкой, пытаясь записать последние сны в дневник, и выпучивается на непонятное ристалище. Поначалу Ирэн считает, что это крест, или безымянная могила, а, может, и сатанисты, но потом замечает, что кострище кем-то обхаживается. Меж сложенных веток помещают до яблоки с грушами, то обрезки шерсти — ей даже не хочется знать, кого — а, однажды, оставляют вырезанную овечью печень. Ирэн стоит напротив, пока мухи облепляют мёртвую плоть, разворачивается и уходит. Здесь, у непонятного жертвенника, у неё проясняется голова, а видения становятся кристально чистыми. Здесь она начинает верить в магию и себя. После печени, впрочем, Ирэн не возвращается.

***

— Чем ты занималась летом, Иренé? — Линда Мэй как нарочно подчёркивает её полное имя, переламывая на австрийский манер, ставит ударение туда, куда нужно.
— Гостила с родителями у подножий Альп, — отвечает Ирэн, и даже не врёт. Линда хитро щурится.
— Я слышала, у тебя была собственная, настоящая выставка в какой-то модной галерее, в... как их там... которые пещеры. Настоящие.
Линда выжидает, пока Ирэн не поправляет её.
— Айсризенвельт. 
— Точно! И что ты там выставляла? Рисовала гитлеровскую версию «Корпорации Монстров»?
Линда смеется собственной неуклюжей шутке, Ирэн сворачивает сэндвич, к которому не притронулась.
— Хорошего вечера, Линда.
—Не потеряйся там! — кричит ей вслед Линда Мэй, и присоединяется к хохоту подружек. В этот вечер Ирэн ничего не рисует.

***

Husky Rescue — My Home Ghost

— Рейвен, это твоя наставница, — говорит Лилиан Вуд, представляя двух девушек друг другу. Рейвен в этом году приезжает позже всех; новенькие уже распределены между старшекурсницами и одногодками, вверены в их лапки. Кто-то обещает защиту от злых девчонок за выполненную домашнюю работу, кто-то — за деньги, кто-то превышает полномочия в другом. Система канарейничества, которую доктор Вуд перекладывает на их реалии, списывая с английских пансионатов, имеет немного достоинств, вдвое больше — недостатков; по мнению Ирэн. Руководство школы считает, что, таким образом, они способствуют укреплению тесных внутренних взаимоотношений, связи между девочками, чуть ли не коллективную терапию, и пресекают нарушение правил. Первая часть девушек убережёт подруг, которые по незнанию или в порыве чувств собираются брать систему бунтом, вторая — донесёт на нарушительниц покоя, будь то до, или после.
Но о ябедничестве Лилиан Вуд не говорит, только о том, какая они прекрасная школа, какие высокие баллы получают их воспитанницы и какие тут все талантливые. Ирэн скромно мнётся у угла стола директрисы, пересчитывая пятиконечные звёзды — деревянный узор на полу. Она доходит до восьмидесяти двух, когда директриса представляет их друг другу.
— Это Иренé Адлер, но мы зовём её Ирэн. Наша воспитанница, лауреатка музыкальных конкурсов, художница, — последнее доктор Вуд произносит с едва различимой насмешкой.
— Мы не «поехавшие», мисс Даркхолм, как вы изволили выразиться. Мы всем сердцем хотим помочь вам поскорее интегрироваться в наше дружное коммьюнити. Для этого у вас и будет наставница — она познакомит вас со школой, окрестностями, учителями, расскажет о наших порядках, традициях и обычаях. Проследит за тем, — директриса взглядом поверх очков оценивает одежду Рейвен, — чтобы вы были осведомлены о своих обязанностях и последствиях нарушения свода правил. Вы всегда можете обратиться за помощью и к учителям, но внутренние конфликты наши ученицы решают сами. Ирэн, — Вуд обращается к Адлер, и та быстро прекращает заламывать пальцы за спиной, — у Рейвен несколько... проблематичное прошлое. Я возлагаю большую надежду на тебя и верю, что ты не дашь свернуть ей с верного пути.
Лилиан Вуд их обеих ненавидит, понимает Ирэн, вот только если знает причину, отчего директртса её ненавидит, то с Рейвен теряется в догадках. Косуха не того бренда, что ли?..

Рейвен Даркхолм — её третья подопечная. Ирэн просыпается разбитой и раздавленной; подыскивая рукой помаду, она собирается нанести оттенок «rose flasque» от «Dior», но, приближаясь к зеркалу, отшатывается резко — и дело не в лопнувших капиллярах у белков, и не в залёгших темных кругах. Она уже выбирала эту помаду, к этой блузке с широким бантом и этому сарафану в «гусиную лапку». Её сковывает чувство дежа вю, и Ирэн со злостью отставляет помаду, вытирает губы салфеткой и ограничивается бальзамом. Она поправляет кружево у розовых носочков, и думает распустить волосы, но вспоминает, что и такое решение принимала несколько ночей тому назад. Волосы она собирает в хвост.
Завтрак выходит скудным. Ирэн постоянно ёжится от холода и чего-то ждёт, а, вместо овсяной каши, перед глазами стоит картина растерзанной овечьей печени. Она вяло бредёт к главному холлу, туда, где висят масляные гротескные и мрачные портреты основателей академии и филантропов, вложивших в неё баснословные суммы. Директриса Вуд настаивает на том, что бронзовые канделябры и люстры эпохи ар деко оставляют нетронутыми, как и асимметричные шкафчики, с чёрной позолотой и вставками перламутра. Настоящий, подлинный антиквариат, который ученицы протирают часами, в качестве наказания — объективного и профилактического.
Всё это Ирэн пересказывает Рейвен Даркхолм бесконечным потоком информации, не реагируя на провокации новенькой. Ей ещё только предстоит познакомиться со здешними порядками, и Ирэн не хочется наседать на Рейвен.
— Вижу, тебе ещё не выдали форму, — подмечает она, бросая кроткий взгляд на внешний вид подопечной — взгляд, не выражающий ни одобрения, ни осуждения. — Во второй половине дня, ты можешь обратиться к миссис Уинстон. Она снимет мерки и обеспечит тебя необходимой одеждой. За сегодняшнее нарушение дресскода, параграфа четвёртого, пункт шестой, о подобающем внешнем виде воспитанниц, тебе выпишут наказание.
Они проходят мимо парадной лестницы, и Ирэн обводит руками громадную комнату.
— Здесь Элджернон Торнтон и основал академию, в честь своей погибшей жены, и желая загладить вину перед жителями полуострова, после страшной трагедии... но об этом ходит множество легенд.
Она замечает насмешливый взгляд Рейвен, и дёргает уголками губ.
— Ты привыкнешь, Рейвен. У нас здесь не так, как в большинстве академий. За нарушения, твой срок пребывания в академии Торнтон не уменьшается... он увеличивается.
Они проходят мимо застекленного зимнего сада, претенциозной библиотеки, спортивного зала, оборудованного по современным стандартам. И, несмотря на технологии и вай-фай, во всём здании витает запах старины. Призрак ушедших времён и устаревших порядков. Меньше всего, в эту обстановку вписывается Рейвен Даркхолм — дерзкая, грубоватая, наглая и безбашенная девица, с розовыми волосами и в косухе.
Ирэн Адлер знает. Ирэн Адлер уже встречалась с ней и была знакома, только вот она так сильно запутывается в клубке сновидений, что не может отделить одно от второго, и продолжает улыбаться — как фарфоровая кукла. В тусклом освещении трещины не слишком-то заметны.
Слышится звон гонга. 
— Время обеда, — Ирэн отводит Рейвен чуть дальше, к широким дверям, — не забудь — три обязательных предмета и два дополнительных необходимо выбрать до конца недели, а также одну спортивную дисциплину. Твои соседки по комнате находятся вон за тем столом, рядом со статуей святой Марии.
Она ещё раз улыбается Рейвен — отточенно, плоско, не по-настоящему.
— Осваивайся. Если потребуется помощь — кураторы принимают новичков с семи до девяти вечера. Меня можно найти в библиотеке.
За спиною Ирэн слышит смешки и подначки. Она разворачивается и отправляется в самый дальний угол зала — туда, где можно спрятаться за тяжёлыми занавесками и не слышать шёпота Линды Мэй и её подружек.
Когда Рейвен плюхается на своё место, Линда, ведя плечиками, спроваживается:
— Ну что, как тебе в нашем карцере? С нашим цветочком, местной матерью Терезой ты уже познакомилась, так что вычёркивай достопримечательность из списка!
С левой стороны носа у неё виднеется дырка — от прокола.

*панно с девой и единорогом — серия из шести гобеленов позднего Средневековья (XVI век), каждый из которых изображает даму, единорога и одно из пяти чувств человека (осязание, обоняние, зрение, слух, вкус). Шестое чувство до сих пор неизвестно, на этот предмет ведутся множественные споры.
[status]почему я не вижу здесь кораблей[/status][icon]https://i.imgur.com/sIYgRn1.gif[/icon][info]<div class="charname"> <a href="https://flycross.rusff.me/viewtopic.php?id=1182#p93988">Иренé Адлер, 17</a></div><div class="charinfo">мой дом как могила, как каменный склеп, потому что я глух, потому что я слеп; и в глазах моих видно лишь зимнюю ночь</div><div class="fandom"><a href="https://flycross.rusff.me/viewtopic.php?id=1182#p93988">original</a></div>[/info]

Отредактировано Irené Adler (2019-08-06 19:32:15)