Самое страшное - это незнание.
Им пропитаны улицы домов, от него горчит смогом воздух, он льется с небес проливным дождем, не щадя никого на своем пути. И даже в машине, где дворники работают, казалось бы, на пределе своих возможностей, слышен этот раздражающий стук капель по крыше. От него хочется выть, лезть на стену и царапать собственные барабанные перепонки. Ветер сносит прямо на дорогу пригоршни прошлогодних листьев, бросается ими в прохожих - серых, одинаковых. То тут, то там мелькнет яркий пакет, но в целом дождь всех превращает в скучные, однотипные фигуры, мокрые до нитки. Губ едва-едва касается усмешка, а потом - педаль в пол и по узким улочкам Лондона - не сворачивая, точно к цели.

Каждый час, каждая секунда - и мир на шаг ближе к собственному концу. Тянет ли тебя этому как-то способствовать? Ты уже сделал то, что должен был сделать, и не хотел бы, чертовски не хотел бы лишний раз шевелить даже пальцем, да и есть одно совершенно нерушимое обстоятельство - нет никакого желания воевать. Нет порывов наблюдать за тем, как Ад одержит верх над Небесами, и одержит ли? Никакой уверенности в этом нет, как нет и желания рисковать собственной шкурой ради чьих-то завышенных амбиций. Есть одна деталь, в которой даже самому себе стыдно признаваться - не хочется воевать против одного конкретного ангела. И даже представлять не хотелось бы, как он будет выкручиваться, если окажется (а ведь обязательно окажется) с тобой по разные стороны баррикад.

И было в этом что-то страшное; нечто, отдающее горько-соленой безнадежностью. Словно бы все эти договоренности, все шесть тысяч лет, которые вы провели вместе на земле - они ничего не значат, они - всего лишь пыль под ногами. Потому что обоим прекрасно известно - стоит только грянуть беде, как вас разнесет, разбросает по разным сторонам и придется посмотреть друг на друга иначе - как на врагов, которыми вы когда-то и задумывались. И хотя ты знаешь, в глубине души, что не так уж сильно-то и отличаешься от него, все равно это злит, бесит, раздражает. До сжатых на руле пальцев, до белеющих костяшек. Это какой-то тупик, куда вас обоих загнали те самые "Высшие силы"; ребята, которым ни до кого нет дела.

Машина останавливается перед магазином резко - с визгом тормозов распугивая нежеланных пешеходов. Ты бросаешь её прямо под дверью - там, где тебе удобно. Через пару часов сюда обязательно шлепнут унизительную бумажку о нарушении парковки, которую ты развоплотишь - чтобы не заморачиваться. Сейчас люди и их проблемы совсем тебя не волнуют - в голове стучит только одна, довольно настойчивая и надоедливая мысль - нужно остановить Апокалипсис. Любым способом помешать этому самому Божественному Плану исполниться, потому что нет никакого плана! А даже если и есть, то совершенно точно нужен запасной вариант, который не будет предусматривать массовое убийство. Ты всегда можешь предложить ему сбежать куда-нибудь, потому что Галактика - чертовски большая, её хватило бы даже для вас двоих. Но вот уйдет ли он?

- Азирафель! - над головой звенит колокольчик, от звука которого ты чуть морщишься. Это недоразумение висит здесь столько лет, и каждый раз его звук тебя почему-то нервирует. С другой стороны, есть в этом что-то от него. Это место вообще словно бы дышит тем же воздухом, что и ангел. Каждая книга здесь - любима, каждая вещь имеет какое-то значение. Привязанность к материальным вещам никогда не была для тебя понятной, но это выглядело мило и даже в чем-то забавно.

Ангел не откликается, и ты какое-то время шастаешь между полками, перебирая старые книги в руках. Они даже пахнут особенно, и ты вспоминаешь то тепло, которое было в глазах ангела, когда ты спас его драгоценные пророчества - там, в церкви. До сих пор даже не понимаешь - а зачем, собственно говоря, это сделал? Будто тобой двигало какое-то странное желание сделать для него что-то хорошее; а ведь это должно быть противно самой твоей натуре - демон и все такое, нет?

Наклоняешься над рабочим столом, где как обычно - жуткий беспорядок, разбросанные листы с какими-то записями и открытая книга, на которой лежат оставленные очки. Губ снова касается усмешка - ты не раз спрашивал его, зачем ему это приспособление? Ни один раз ангел так и не нашелся, что ответить. В приоткрытое окно доносится запах свежести и дождя, ты прикрываешь его, чтобы капли не попали на книгу или на записи - старомодный ангел предпочитает пользоваться чернилами время от времени.

Где-то вдалеке звенит колокольчик, оповещая об очередном посетителе, но судя по запаху, который распространяется даже в небольшой рабочей комнате, это вовсе не покупатель.
- Ты жить без них не можешь? - ты выглядываешь из-за угла и усмехаешься, когда видишь ангела с коробкой каких-то пирожных. Только он мог в такой дождь выйти на улицу, чтобы удовлетворить свои довольно банальные притязания в еде. С его зонта капает на пол тяжелыми каплями вода, - Нам надо поговорить.
Такую фразу обычно произносят два супруга, когда дело - дрянь. Дело ведь действительно - дрянь. Миру осталось существовать всего несколько лет, а потом - все, тишина, темнота и великое ничто. И встречать это ничто ты не хотел бы - уж точно не в одиночестве или среди демонов, чьи покрытые струпьями и коростой морды не вызывают у тебя никакой симпатии.

Отредактировано Crowley (2019-06-26 16:57:53)

Только наивный ангел может в такую погоду предложить согреваться чаем. Ты ловишь себя на мысли, что его идеи тебя даже в каком-то смысле умиляют - его чуть подернутые улыбкой губы заставляют задуматься совсем не о том, за чем ты изначально сюда приперся. Тебе и хотелось бы, наверное, выпить с ним чаю, навернуть несколько вкусных (а у него отменный вкус) пирожных и поговорить о творчестве Шекспира или еще о какой-нибудь белиберде, но мир-то вот-вот рухнет в зияющую бездну Апокалипсиса. И как быть дальше с этим досадным явлением, которое неминуемо обрушится на ваши головы?

- Вино. Или бурбон, есть что-нибудь крепкое? - ты смотришь на него, сняв очки и положив их рядом на столик. Так хочется дать понять этому дурню, что дело плохо, буквально - дело дрянь. И где-то в груди даже разгорается слабая, едва тлеющая злость на ситуацию и на то, что ангел ведет себя так, будто ничего не случилось. Это их стандартная модель поведения - делать вид, что все нормально?

- Мы тут не при чем, - отмахиваешься, потому что это волнует Небеса и Ад в последнюю, казалось бы, очередь. Очень хочется верить, что никому действительно нет дела до того, что вы последние шесть тысяч лет довольно часто находитесь вместе и ведете себя совсем не так, как того от вас ожидает общество. Да к черту общество! Иногда очень хотелось бы дать знать всем, что они дружат. Посмотреть на вытянувшиеся лица - Вельзевула, Хастора и прочих. Ты скучал по какой-то призрачной возможности издеваться над ними, хоть и понимал, что твое существование - это уже вызов и издевка само по себе.

- Дело в Апокалипсисе, мой друг, - ты вздыхаешь и опираешься о какую-то стенку с книгами. Эти странные, неживые объекты всегда были для тебя чем-то таким же непостижимым, как и любовь к блинчикам и пирожным с шоколадом. Если на живые растения еще хоть как-то можно было воздействовать - кричать или на крайний случай рвать или гладить их листья, то книги только шелестели страницами от переворачивания и не несли в себе ничего живого. От них пахло пылью и стариной, иногда - немного корицей и какао, если их недавно брал в руки Азирафель. Этот сладковато-горький запах специи почему-то довольно давно стал ассоциироваться у тебя с ним. Чертовы человеческие сантименты.

- Антихрист передан в нужную семью, пройдет одиннадцать лет и весь мир покатится в черную дыру. Ты планируешь сидеть, сложа руки, и ждать, пока это случится или мы что-нибудь будем делать? Ты что-нибудь будешь делать? - отчаяние. Тебе противно признаваться в этом даже самому себе, но тебя захлестывает отчаяние с головы до ног. И даже несмотря на то, что твоей вины здесь нет - ты всего лишь доставил ребенка туда, куда было сказано доставить, легче от этого не становится. Будто это ты своими руками намеренно лишил ангела его любимых ресторанов, его магазина, чашки этой с крылышками и с какао в ней. Как будто сам заложил первый кирпичик в основание шаткого фундамента, который через несколько лет рухнет.

- Или ты планируешь молча наблюдать за этим? Ты же понимаешь, что когда ему исполнится одиннадцать, случится та самая битва между Адом и Небесами, Четыре Всадника и вся вот эта суета? Не помню, чтобы у тебя была особенная тяга к войнам, - ты цедишь яд по капельке, пригубив при этом протянутое вино. Тебе так хочется расшевелить его, потому что ты знаешь - одному с этим не справиться. Нужно что-то придумать, но вопрос в том - что? У людей для этого есть чудесное выражение "Одна голова хорошо, а две - лучше". Вот и где же эта вторая голова, которая сейчас бы так пригодилась?!

Вино бьет в голову и ты это чувствуешь. Возможно, не стоило пить вот так сразу много - в голове немного гудит от тяжести. Самое печальное - чем больше ты пьешь, тем сильнее сердишься на всех, даже на самого себя. Но признавать, что ты зол на себя было бы слишком отчетливым проявлением слабости, которое бы взбесило тебя сильнее.

- И после войны мир не станет лучше или хуже. Он просто перестанет существовать в том виде, в котором ты его любишь. И не будет тут больше ни пирожных с кремом, ни устриц твоих любимых, ни блинчиков, ни книжных магазинов, ни садовых растений, - ты осекаешься - еще немного и ляпнул бы что-нибудь лишнее, неуместное. Упрямый ангел злит тебя - злит настолько, что аж ударить хочется, но ты сдерживаешься. Сейчас не стоит даже руку сжимать - в ней тонкий бокал, который может треснуть на много маленьких осколков и впиться прямо тебе в ладонь. Когда только успел так рассверипеть?

Нельзя быть таким! Просто нельзя!
Злость захлестывает тебя с головой, окуная прямо лицом в тягуче-нефтяное нечто, забивающееся в уши и ноздри. Хочется кричать, но ты сдерживаешься - по капле цедя слова, разве что не капая ядом на драгоценные книжонки, о которых Ангел так заботится.

- "Мы не можем", "мы не можем", - передразнивая, изображаешь его интонацию, копируя манеру разговора. Усмехаешься в бокал с оставшимся вином - его, к слову, осталось не так уж и много, - Ты себя слышишь, ангел? Мы нарушаем правила черт знает сколько времени. Ты вообще свой меч отдал смертным! А наши договоренности? Мелкие чудеса, прикрытые неурядицы? Ты сейчас говоришь мне, что мы что-то не можем предотвратить только потому, что нам этого не хочется? Или это тебе не хочется?
И надо бы успокоиться. Вдохнуть, выдохнуть, выпить пару стаканов ледяной воды, закусить пирожным и попробовать вразумить старого друга. Но вместо этого в груди бьется, разрывая клетку из ребер, что-то сердитое, озлобленное. Обида ли это на весь мир, на Бога или на тех идиотов, которые так ратуют за этот самый Апокалипсис, называя его неизбежным? В твоей практике не раз удавалось избежать того, что казалось бы неизбежным. Изменить то, что изменить нельзя. Даже удалось совратить того, кого совратить невозможно, но это - история другого дня, не этого.

- Плевал я на руководство! - кричишь ты так, что аж стекла дрожат. Если бы мог, треснул бы в руках и бокал, но его ты благоразумно отпустил - и вот он стоит, покачивается на столике рядом со злополучными пирожными. И ведь действительно - тебе сейчас наплевать на все условности; ты бы пошел на самые крайние меры, чтобы не допустить, не позволить случиться тому, что вот-вот произойдет. Что такое одиннадцать лет для Вселенной? Взмах ресниц, короткий выдох, один удар сердца. Что для вас обоих эти одиннадцать лет, что грядут?

Ты чувствуешь себя так, будто тебе сказали - вы больны неизлечимой болезнью и вам осталось жить только это отпущенное время. И ты цепляешься пальцами, хватаешься за каждого врача, требуешь использовать на себе любые методы лечения, но никто ничего не хочет делать. И даже тот самый хирург, про которого все говорили, что он может сделать невозможное, отмахивается и говорит - начальство не велит, прости. И тебе противно. Противно от его трусости и нежелания идти на риск. От того, что теперь каждый шаг будет казаться последним. Вот он, последний пикник в парке, последний обед в "Ритце", последний.. да все последнее, черт подери! Ничего из этого уже не повторится никогда, потому что ты теперь будешь все одиннадцать лет носить в себе бомбу замедленного действия, которая взорвется однажды ночью и погребет под своими обломками вас обоих. И уже не спасет ни ангельское чудо, ни демоническое вмешательство.

И вопрос про Землю игнорируешь - малодушно, потому что боишься признаться самому себе, что (или, точнее, кто) держит тебя здесь. И почему ты так цепляешься за эту маленькую планетку, когда во Вселенной таких - миллиарды. Но ангелу не отвечаешь чисто из вредности - чтобы не дать ему в руки оружие, которым он же тебя когда-нибудь и уничтожит.
- Неужели ты не понимаешь? - горько - так, словно на языке ворочается противная таблетка, которую ни сглотнуть, ни выплюнуть. И таблетка эта - слова, признания, чувства, в которых ты сам давно и бесповоротно запутался. Увяз так глубоко, что даже дышать становится сложнее с каждым днем, а дальше.. Дальше-то будет только хуже. Вывернет, пережует и выплюнет тебя это ничто, оставив одну оболочку, полную ненависти и злобы. И ничего, даже самого слабого отголоска света не найдется в проклятой душонке, наполненной опарышами и мухами.

- Мы не сможем остановить его, но мы должны придумать хоть что-то. Или ты правда собираешься сидеть, сложа ручки, и наблюдать за тем, как тает в огне все, что ты так любишь? - вот она, чудесная аллегория, метафора для собственного страха. Потому что нет ничего ужаснее картины, которую твое подсознание так навязчиво давно тебе рисует - мертвый ангел в груде белоснежных перьев. И тебе противно, гадко и противоестественно думать, что он может умереть от твоей руки. А если не от твоей, то от чьей-то чужой, безжалостной, не ведающей прощения и иных теплых чувств.

- К черту устриц, ангел! Тебя правда устраивает роль безвольной тряпки, слепо следующей всем приказам своего страшного и великого? - у тебя с Ней были разногласия и не раз. Топить невинных детей, подкидывать людям идеи типа сжечь красивых женщин и все вот это - мелочи, крупки риса на беловатой поверхности воды, в которой вы оба стоите уже по щиколотку. И ты не знаешь, как встряхнуть его - стоящего напротив с бутылкой бурбона наперевес. Как вложить ему в голову мысль, что нельзя допустить, чтобы наступил чертов конец света?

- Обычно умный здесь ты, и твои идеи обычно звучат неплохо. Сегодня пока ты несешь чистой воды бред, но может, пара бутылок вина заставят тебя думать в нужном направлении? - вздыхаешь, потому что зачем-то задеваешь его - словно подковыривая ногтем старую болячку, надрывая ее так, что вокруг хлещет кровь. Говорят, у ангелов она - золотистая, - Можно его убить. Ребенка, в смысле. Ты бы мог его убить. Нет Антихриста - нет проблем.

Но где-то есть тот дом, где мы всегда будем желанны,
А в этом доме тот, кто всегда нас поймёт и простит.
И где-то есть хирург, что сотрёт все эти шрамы,
И извлечёт все пули у нас из груди.

Все эти разговоры заводят вас в тупик - как будто он говорит об одном, не слыша тебя, а ты пытаешься продираться к нему сквозь толстую водную гладь - кричишь, надрывая связки, да только вот он не слышит ни единого слова. И рвется, рвется через грудную клетку что-то горячечное, что-то непостижимое. Тебе и самому непривычно признавать это - тебе ведь на самом деле страшно. И страх этот уродливый, маленький пока еще, но из него маленького, едва тлеющего разгорится рано или поздно пожар, который пожрет тебя полностью. Целиком захватит, не пожалев никого вокруг. И пока ты носишь в себе это гнилое и непривычное, нарывом болящее, покоя не будет нигде - даже если злополучный конец света случится.

- Ты еще скажи - выбора у тебя нет, - горько, упреком. Кажется, что Азирафель уже заранее сложил руки и ждет, когда на него снизойдет какое-то озарение. И эта безвольность злит - последней каплей добавляясь в котел и без того обнаженных нервов, оголенных проводов. И вправду хочется кричать - выть даже от перполняющих с головой ощущений. Как будто топит что-то, забиваясь в рот и не давая вздохнуть.

- А кто может, Ангел, кто? - выпиваешь бурбон одним глотком, обжигая себе и без того истерзанное криками за сегодня горло. Не так должен был случиться, наверное, этот разговор. Нужно было подождать, дать себе пару дней, обдумать все слова и идеи. Прийти и решить это за чашкой чая или того противного сладкого напитка, который так любит Ангел. Но нет же - хотелось нестись вперед, сметая все на своем пути. Потому что ты в глубине души знаешь - рано или поздно точно такой же вихрь промчится по Земле, и он будет безжалостным и всепоглощающим. И ничего не останется, только пустота и тишина, бескрайние выжженные пустыни. А главное - не будет больше вот таких вот бесед, пусть даже они и на повышенных тонах.

- Он родился, и в этом уже его самый большой грех, пернатая твоя голова! Поверь, когда ему исполнится одиннадцать, он совершенно точно не будет угрызаться совестью и думать, как бы так сделать, чтобы никто не пострадал, пока он будет идти к своему величию и власти. Он тебя щадить не будет, понимаешь ты это или нет?! - ты вскакиваешь, ставя пустой бокал на столик, который чуть дрожит от резкого грохота. Со стороны ты, должно быть, ужасно смотришься в этой обители тишины и спокойствия. Ты всегда бесцеремонно нарушал жизнь Ангела, и сейчас вторгаешься в нее снова и снова, топчась по его драгоценному ковру и опираясь на любимые книги.

А он отмахивается от тебя - как отмахиваются люди от надоедливых мух, кружащих прямо под носом. Отворачивается даже - будто если он не будет тебя видеть, ты магическим образом исчезнешь, растворишься где-то в тумане как когда-то в Англии ранним утром. И столько в его словах горечи, сколько и правды. Возможно, будь ты чуть менее пьян и менее зол, прислушался бы к Азирафелю, сложил бы все в голове и дал ангелу немного прийти в себя, собраться с мыслями. Не гнать коней ведь день или даже два ничего не поменяют. Но есть что-то неостановимое, что-то неотвратимое, когда ты понимаешь - большие часы уже запущены, момент смерти этого мира неумолимо приближается. И ты не можешь, ты просто не в состоянии сидеть и ждать, пока ангел что-то придумает.

- Нет у нас времени, понимаешь? Нет его, не осталось, черт возьми! - ты кричишь. Кричишь в спину, а потом как будто теряешь над собой контроль. Хватаешь ангела за плечо и резко разворачиваешь его лицом к себе - чтобы смотреть в эти мерзкие, преведные глаза, в глубине которых плещется что-то непонятное, тебе уже непостижимое. Сжимаешь его за воротник, припечатываешь почти к стенке, уронив по пути пустой бокал на пол. Под ботинками хрустят и переливаются мелкие осколки стеклянного крошева.
- У нас нет времени думать, Азирафель. У нас вообще скоро ни на что времени не останется. И ты действительно хочешь дождаться Апокалипсиса? Хочешь своим пылающим мечом или чем-нибудь таким же острым попасть мне в ребра? Ведь если наступит тот самый час, когда мы действительно окажется по разные стороны, ты понимаешь, [что] тебе придется сделать? И [что] придется сделать мне? И плевать уже будет на все высокие слова и обещания, мы снова вернемся к тому, откуда начинали когда-то. Ты этого хочешь? Кинжал под ребра? - в его глазах ты видишь страх - он плещется там, зарождается только по мере того, как ты говоришь. Ты и сам рисуешь для себя эту картину, как будто почти что видишь на руках золотистую кровь и белоснежные перья. Ты ненавидишь себя за это, но продолжаешь сжимать его - так, словно почти готов удушить, и чувстуешь, как бьется жилка на щее - непозволительно близко к твоим пальцам.

Когда-то это уже случалось. Не в этих декорациях, не в этой эпохе даже. Ты уже держал его вот так - за шею, едва сдавливая - до синяков на прозрачной светлой коже [и ведь не простишь себе, если снова расцветут синевато-алые следы] Уже билась у тебя под пальцами жилка - так же истерично, так же испуганно. Находился так же близко - настолько, что мог слышать и чувствовать кожей дрожащее дыхание, сбивающееся на счет. Раз[два]три, раз[два]. И тебе бы остановиться, отпустить его, дать вдохнуть ледяного воздуха, но только пальцы как будто замерзли, застыли. И сам ты с места сдвинуться не можешь - стоишь как околдованный болван, заглядывая ему прямо в глаза, утопая в них [небеса раздери этого ангела] Золотисто-темнеющие омуты, в которых так хотелось забыться. Он уже однажды сделал нечто такое [и чем все закончилось?]

- Ты идиот, - шипением так близко к лицу, что почти что в  г у б ы. Они так близко находятся, что если бы тебе пришло в голову коснуться их, то с легкостью коснулся бы - языком. Заразил бы своей скверной, отравил бы изнутри ядом - как отравлял много лет до этого. Но что же? Глаза ангела такие тусклые, такие испуганные. Ты пытаешься дернуть себя на поверхность, объяснить самому себе, что все, что ты сейчас делаешь - это плохо, это не[правильно], но почему-то продолжаешь держать руки на его тонкой шее. Мягкая кожа под пальцами стучит венами-артериями и просит не совершать глупостей. Умоляет даже, а ты тонешь в вязком омуте собственной бессердечности и злобы. И хочется взорваться настоящей сверхновой - умереть, чтобы родиться заново, в другом каком-то теле, в ином мире и другом амплуа.

- Да я мог бы убить тебя прямо здесь и сейчас, зачем ждать какого-то Судного дня? - и встряхнуть марионетку между пальцев, чтобы задышал, чтобы посмотрел [глаза в глаза] И злость переливается через край, бросается на пол кислотными каплями, прожигает дыры в любимых книжонках, - Ты только повод дай, черт возьми. Неужели тебе не хочется бороться за этот мир? Неужели у тебя совсем нет желания [жить]?

И горько. Так нечеловечески горько, что хочется выть, разбивая своим воплем стекла; кричать так, чтобы лопались барабанные перепонки прохожих. Человеческие души чувствуют так мало [по капелькам дозировано], а что чувствуют демоны, когда им плохо - вот это страшно. Это ужасное ощущение, будто что-то внутри тебя разрывают, острыми когтями впиваясь в нежную обнаженную кожу; вгрызаются зубами до мяса, до костей, перемалывая и их тоже. И от этого ты внутри буквально умираешь, цепляясь за какие-то тонкие ниточки, протянутые тебе этим отчаянным взглядом, этими горячечными словами.

Кому ты врешь? У тебя даже сил не хватит поднять на него руку. Ты не сможешь простить себе кровь этого конкретного ангела на руках, и ни за что не сделал бы ничего подобного. Но блефуешь умело, льешь ему в уши горячим маслом ненастоящую правду, выдавая желаемое за действительное. Придерживаешь окровавленными пальцами давно упавшую с лица маску - кто знает, вдруг еще пригодится? [слабак]

- Как ты можешь так говорить, - нет уже ни красивых оборотов, ни фигур речи - ничего нет. Все просто и на ладони - тебе не хочется убивать его, не хочется умирать самому [хоть внутри ты уже давным-давно мертв], - Мы сбежим. Вселенная - это миллиарды планеток и маленьких звезд, туманности и другие галактики. Нам не обязательно застревать здесь, на этой гнилой планете. Мы вполне можем устроить свой собственный книжный магазин где-нибудь в Альфе-Центавре.
Последняя надежда - спасательный круг, за который хватаешься обеими руками, тонешь в бушующем море безумия и страдаешь от того, что дальше - ничто. Не водопад даже и не камни острые с прячущимися где-то в рифах хищными рыбами. Дальше, если вы ничего не сделаете, будет ничто - бесконечная вечность, без конца и края. Тишина, темнота и забвение [на это ты не подписывался]

Не_разжимая контакта все еще держишь его за шею - уже ослабив, чтобы не билось под пальцами перепуганное человеческое сердечко. Заглядываешь только в глаза и ждешь - ждешь ответа, потому что от него, казалось бы, жизнь зависит - или во всяком случае, какое-то ее продолжение. А казалось бы, как все было бы просто - смахнуть голову вбок [до треснувших костей шейного отдела позвоночника] и наблюдать бы за тем, как растекается золотистая кровь по пальцам. Все это - бренное, человеческое. Ты никогда его не убьешь, ты просто [н е  с м о ж е ш ь]